– Вулканический темперамент! – одобрительно заметил Штайнер. – А ведь ему за шестьдесят! Теперь слушай, как себя вести, если ассистент не ты, а кто-то другой. Здесь у нас десять рядов стульев. Сначала ты проводишь одной или обеими ладонями по своим волосам. По числу выпрямленных пальцев я определяю номер ряда. Вторым жестом ты обозначаешь, какой это по счету стул, если считать слева. Затем незаметно прикасаешься к себе самому, чтобы я приблизительно понял, где спрятан предмет. И тогда я его сумею найти…

– Разве этого достаточно?

– Вполне. В таких делах публика просто на редкость лишена фантазии.

– По-моему, это слишком просто.

– Обман и должен быть простым. Сложные надувательства почти всегда кончаются провалом. После обеда еще потренируемся. Лило будет нам помогать. А теперь я покажу тебе наше древнее пианино. Его бы в музей! Один из первых клавишных инструментов, построенных когда-либо.

– Боюсь, что я играю слишком плохо.

– Ерунда! Подберешь несколько красивых аккордов. При распиливании мумии будешь играть их размеренно и полнозвучно; при выступлениях дамы без живота и ног – быстро и отрывисто. Ведь все равно никто не будет тебя слушать.

– Ладно. Потренируюсь, а потом сыграю тебе.

Керн забрался в закуток на сцене. Пианино-ветеран ухмылялось ему черно-желтым оскалом клавиш-зубов. Подумав немного, Керн решил играть под мумию храмовый танец из «Аиды», а под недостающую половину туловища салонную пьесу «Свадебные грезы майского жука». Барабаня по клавишам, он думал о Рут, о Штайнере, о предстоящих неделях отдыха и об ужине. Ему казалось, что никогда еще он не жил так хорошо.

Неделю спустя в Пратер пришла Рут. Она появилась как раз к началу вечернего представления в «Панораме всемирных сенсаций». Керн усадил ее в первом ряду. Затем, сильно волнуясь, направился к пианино. По случаю такого торжественного для него дня он переменил программу. Под мумию сыграл «Японскую факельную серенаду», а для дамы без живота – «Светлячок, мерцай!». Эти пьесы были эффектнее. Потом, когда выступил «Мунго, человек из австралийских лесов», Керн сверх программы исполнил пролог к «Паяцам». То был его коронный номер – тут можно было блеснуть бравурными арпеджиями и октавами.

Леопольд Потцлох столкнулся с ним за павильоном.

– Блеск! – воскликнул он. – Сегодня у вас куда больше огня, чем обычно! Вы что – выпили?

– Нет, не выпил, – ответил Керн. – Просто такое настроение…

– Молодой человек! – Потцлох поймал свое пенсне. – Кажется, до сих пор вы обманывали меня! Следовало бы потребовать с вас весь гонорар обратно. Отныне вы обязаны всегда быть в хорошем настроении. Артист должен это уметь, понятно?

– Понятно.

– А вместо компенсации отныне будете играть что-нибудь под дрессированных морских львов. Что-нибудь классическое, понятно?

– Хорошо, – сказал Керн, – я выучил отрывок из Девятой симфонии Бетховена. Это подойдет!

Он вошел в павильон и уселся в одном из задних рядов. Далеко впереди, между шляпкой с пером и лысиной, он видел голову Рут в облаках сигаретного дыма. Да ведь это самая маленькая, самая прелестная головка во всем мире, неожиданно решил он. Время от времени, когда зрители смеялись и шевелились, головка скрывалась из виду, потом возникала снова, словно далекое, нежное видение, и Керн с трудом представлял себе, что после представления Рут и он пойдут рядом, будут разговаривать…

На сцену вышел Штайнер в черном трико, разрисованном астрологическими знаками. Какая-то полная дама спрятала свою губную помаду во внутренний карман пиджака юноши, сидевшего около нее. Штайнер предложил кому-нибудь из зрителей подняться на сцену.

Керн начал «колебаться». Сегодня он это делал совершенно мастерски. Уже дойдя до середины прохода, он на глазах у всех едва не вернулся на место. Потцлох бросил ему взгляд одобрения, и совершенно зря, ибо это вовсе не был зрело обдуманный артистический прием. Просто Керн вдруг почувствовал, что не может заставить себя пройти мимо Рут.

Но вскоре он снова разыграл смущение, и все вышло легко и удачно.

После представления Потцлох подозвал Керна.

– Молодой человек, – сказал он, – что это сегодня с вами делается? Вы «колебались» просто первоклассно. От пущего смущения у вас даже пот проступил на лбу. От смущения! Изобразить пот крайне трудно, это мне известно. Как вы это сделали? Задержали дыхание?

– Думаю, это от очень сильного волнения.

– От волнения! – Потцлох просиял. – Наконец-то! Подлинное волнение артиста перед выступлением! Я вам вот что скажу: отныне будете играть и под морских львов, и под лесного человека из Нойкельна, а я повышаю ваш гонорар на пять шиллингов. Согласны?

– Согласен! – сказал Керн. – Дайте десять шиллингов аванса.

Потцлох изумленно уставился на него:

– Ах, значит, слово «аванс» вам уже знакомо? – Он достал из кармана кредитку в десять шиллингов. – Теперь сомнений больше нет: вы настоящий артист!

– Ну, дети, – сказал Штайнер, – идите к себе! Но в час дня вернитесь обедать. Будут горячие пирожки, священное национальное кушание русских. Верно, Лило?

Лило кивнула.

Керн и Рут пошли через лужайку за тиром, навстречу шуму каруселей. Свет и музыка просторной площади накатились на них светлой, сверкающей волной; их словно обдало пеной бездумного и легкого веселья.