Штайнер обернулся и взял ее за плечи.

– Ужин, – сказал он. – Пирожки. Для нас, бездомных чертей, поужинать вдвоем – это уже нечто вроде домашнего уюта, я сказал бы даже – родины. Ты не находишь?

– Есть еще и другое, только ты не знаешь. – Она немного помолчала. – Не знаешь потому, что не умеешь плакать и не понимаешь, что значит грустить вдвоем.

– Да, этого не знаю, – согласился Штайнер. – Но мы с тобой не так уж часто грустили, Лило.

– Это ты не грустил. Ведь ты – или дикий, или равнодушный, или смешливый, или храбрый, – кажется, ты это так называешь. Только все это не то.

– А что же это по-твоему, Лило?

– Это – боязнь отдаться чувству. Боязнь расплакаться. Боязнь не быть мужчиной. В России мужчины умели плакать и все же оставаться мужчинами и быть храбрыми. А твое сердце никогда не растворилось в чем-то без остатка.

– Да, это правда, – сказал Штайнер.

– Чего ты ждешь?

– Не знаю. Да и не хочу знать.

Лило внимательно смотрела на него.

– Пойдем есть, – сказала она после паузы. – Я дам тебе в дорогу хлеб и соль, как в России, и благословлю тебя, прежде чем уйдешь. Ведь ты и беспокойство, и неподвижность. Может, сам когда-нибудь посмеешься над этим.

– Не посмеюсь.

Она поставила миску с пирожками на стол.

– Садись рядом, Лило.

Она отрицательно покачала головой:

– Поешь сегодня один. Я буду подавать тебе. Ведь это твой последний ужин.

Лило не присела к столу. Она положила Штайнеру пирожков, принесла хлеб, мясо и огурцы, смотрела, как он ел, и молча приготовила чай. Неслышными широкими шагами расхаживала по маленькому фургону, словно пантера, давно уже привыкшая к слишком тесной клетке. Узкими руками цвета бронзы она нарезала ему мясо. Ее собранное лицо было непроницаемым, и Штайнеру казалось, будто перед ним какой-то оживший библейский персонаж.

Он встал и взял свою кладь. С тех пор как у него завелся паспорт, он сменил рюкзак на чемодан. Открыв дверь фургона, медленно спустился по ступенькам и поставил чемодан на землю. Затем вернулся обратно.

Лило стояла у стола. В глазах ее была какая-то слепая пустота, точно она ничего не видит и уже пребывает в полном одиночестве. Штайнер подошел к ней.

– Лило…

Она вздрогнула. Выражение ее глаз изменилось.

– Трудно уходить, – сказал он.

Она кивнула и обняла его одной рукой.

– Без тебя я буду совсем одинока.

– Куда ты пойдешь отсюда?

– Еще не знаю.

– В Австрии тебе ничто не грозит. Даже если сюда придут немцы.

– Да, это так.

Она серьезно посмотрела на него. Ее глубоко посаженные глаза блестели.

– Жаль, Лило, – пробормотал Штайнер.

– Жаль.

– Знаешь почему?

– Знаю, и ты это знаешь…

Они все еще смотрели друг на друга в упор.

– Странно, – сказал Штайнер. – Ведь в общем-то нас разделяет только какое-то время, какой-то кусок жизни, когда мы не были вместе. Все остальное у нас есть.

– Нас разделяет все, Штайнер, – мягко ответила Лило. – Вся наша жизнь…

Приложив ладони к его щекам, она сказала несколько слов по-русски. Потом дала ему ломоть хлеба и немного соли.

– Съешь его в дороге – чтоб твой хлеб на чужбине не был горек. А теперь иди.

Штайнер хотел поцеловать Лило, но не решился.

– Иди! – тихо сказала она. – Иди…

Он пошел лесом и вскоре оглянулся. Городок увеселений и аттракционов потонул в ночи, и не было вокруг ничего, кроме огромной темноты, в которой светился четырехугольник далекой распахнутой двери и виднелся маленький силуэт женщины. Она не махала ему вслед.

Через две недели Керн вновь предстал перед судом. Толстый судья с лицом круглым, как яблоко, озабоченно смотрел на него.

– Господин Керн, я должен сообщить вам неприятную новость…

Керн напряженно выпрямился. Пусть дадут месяц, подумал он, лишь бы не больше месяца! Бер как-нибудь добьется, чтобы в течение этого срока Рут оставалась в больнице.

– Верховный суд отклонил апелляцию, поданную мною по вашему делу. Вы пробыли в Швейцарии слишком долго, и поэтому к вам уже нельзя применить инструкцию о чрезвычайном положении. И потом эта история с жандармом, от которого вы сбежали. В общем, вас приговорили к четырнадцати суткам тюремного заключения.

– Еще к четырнадцати?

– Нет. Всего к четырнадцати. Предварительное заключение засчитывается полностью.

Керн глубоко вздохнул:

– Значит, сегодня меня выпустят?

– Да. Но помните: вы провели две недели не в предварительном заключении, а в тюрьме. И вся беда в том, что теперь у вас есть судимость.

– Это я как-нибудь переживу.

Судья удивленно взглянул на него:

– Все-таки было бы лучше, если бы ваше имя не фигурировало в картотеке осужденных. Но ничего не поделаешь.