На входной двери справа и слева были прикреплены кнопки электрических звонков с фамилиями обитавших в этом доме граждан. Кнопка звонка Москалёвых было первая в правом ряду. Сердце Павла Петровича, казалось, выпрыгнет из грудной клетки, когда он нажал её и услышал торопливые шаги по коридору.

Дверь распахнулась, и на пороге выросла знакомая сутулая фигура Николаши.

Друзья крепко обнялись и, с трудом сдерживая рвущиеся наружу слёзы, так и простояли, обнявшись, некоторое время.

Жила Большакова, действительно, в трёх минутах ходьбы от телеграфа. Дом в Дмитровском переулке был очень старый, без лифта, и, когда они с Алексеем Ивановичем поднялись на пятый этаж, он даже задохнулся слегка: отвык в своём захолустье по лестницам шастать.

– Не устаёшь? – поинтересовался Богомолов. – Ведь каждый день по нескольку раз подниматься приходится?

– Привыкла, – коротко ответила Наталья Григорьевна и, отперев большим в завитушках ключом высокую дубовую дверь, крикнула. – Сергуня! Ты дома?

Никто на её крик не отозвался.

– Что ж, тем лучше: никто нам не помешает. Проходи, раздевайся… Вот тапочки гостевые. Есть будешь?.. Я с утра свой фирменный борщ сварила…

– Спасибо… Я, признаюсь, совсем недавно завтракал. Часа полтора тому…

– Ты даёшь, Богомолов!.. Нормальные люди ужинать садятся, а ты…

– А я, значит, – ненормальный.

– Это заметно. Ну, хоть чаю-то выпьешь?.. У меня заварка хорошая, индийская. Со слоном!

– Вот чаю с удовольствием выпью. Особенно со слоном, – улыбнувшись, согласился Алексей Иванович.

– Проходи в большую комнату, а я чайник поставлю. Да не стесняйся ты!.. У меня дом простой, без затей. Мы с Серёгой привыкли. Тут у нас вечно народ толчётся: то его приятели, то мои. Давай проходи, – и она скрылась на кухне.

Комната, которую Наталья назвала "большой", и в самом деле, была просторной: квадратов тридцать, никак не меньше. Уставленная старой разномастной мебелью, она, тем не менее, производила впечатление уютного, обжитого дома. И большой круглый стол посредине, и кожаный диван с высокой спинкой и круглыми валиками по бокам, и торшер на витой бронзовой ноге под круглым оранжевым абажуром, и секретер в простенке между двумя высокими окнами; и допотопный буфет, украшенный деревянной резьбой, с множеством дверок, ящиков и полочек; и приземистый, массивный книжный шкаф, сработанный, по всей видимости, в начале девятнадцатого века и принадлежавший ранее, по всей видимости, Павлу Ивановичу Чичикову… Словом, всё здесь было на месте: одна вещь дополняла другую, и все они сообща являли собой гармоничную законченную картину. Особый уют создавали четыре городских пейзажа прошлого века, два портрета в старинных позолоченных рамах: мужчины в вицмундире с высоким воротником, шитым золотом, и женщины в кружевном чепце и пуховым платке, наброшенном на плечи. Внимание Богомолова привлёк любопытный натюрморт: на дощатой столешнице одиноко стоял графинчик водки, два лафитничка, а на промасленной газете с ятями лежала брошенная кем-то селёдка с отъеденным хвостом. Сразу можно было угадать: художник обладал изрядным чувством юмора и до тонкостей знал предмет, который так живо перенёс на полотно.

А вокруг картин на стенах, выкрашенных бледно-жёлтой матовой краской, было разбросано великое множество разнокалиберных фотографий, развешанных всюду, где только нашлось свободное место. Праздничные застолья, дачные пикники, школьные выпускные вечера и прочие знаменательные события, – словом, вся многолетняя память о многочисленном роде Большаковых и их близких навечно застыла на пожелтевших от времени снимках. На Богомолова с любопытством смотрели младенцы в кружевных пелеринках и без, солидные старики и старушки, женихи и невесты, военные и гражданские, весёлые и суровые, усталые и беззаботные… Как будто спрашивали его: "Ты зачем к нам пришёл?.. Что тебе нужно?.. Стоит ли ворошить прошлое?.. Ведь изменить что-нибудь ты всё равно уже не в состоянии…"

Но среди этого многолюдья одна фотография сразу бросилась ему в глаза: красивый подполковник медицинской службы лет тридцати – тридцати пяти, смотрел на него, в упор, не отрываясь. Из-под чёрных густых волос его сверлили такие же чёрные жгучие глаза, и, если бы не лёгкая полуулыбка, слегка тронувшая тонкую полоску губ, могло показаться, что подполковник чем-то очень раздосадован, даже зол.

– Ну, как тебе моё жилище? – спросила Наталья, ставя на стол вазочку с вареньем, чашки и блюдца, которые принесла на жостовском подносе.

– А это и есть твой Сергей? – в свой черёд спросил Алексей, указывая на фотографию.

– Ошибаешься. Моего мужа звали Антон. Вернее, не мужа даже, а…как тебе сказать?.. Очень близкого друга. Этот снимок фотокор "Комсомолки" за два дня до его гибели сделал. Снаряд прямо в операционную палатку попал… И что удивительнее всего, на месте только он один погиб. У остальных: ранения разной степени тяжести, контузии… А мальчишку-лейтенанта, которому Антон ногу ампутировал, даже не задело. Видать, в рубашке парень родился. Погоди, я сейчас… Чайник принесу, – и снова вышла из комнаты.

Богомолову стало неловко. Ведь ещё тогда, в сорок четвёртом, в госпитале, Наталья рассказала ему эту историю, а он забыл. Вернее, не забыл, а просто не связал её рассказа с этой фотографией и теперь дал себе зарок больше не задавать случайных вопросов. А то… Как бы опять не попасть впросак.

– Тебе покрепче, или ты, как мой Серёжка, писи сиротки Хаси любишь?

– Покрепче и без сахара.

– Правильно, Богомолов. Ты, лучше моего вареньица испробуй, малина с крыжовником. Ничего подобного ни в одной кулинарной книжке не найдёшь!..