– Ничего со мной не стряслось необычайного… Ничего интересного.

– Ну, а всё-таки? – не унималась Наталья.

И Богомолов сначала нехотя, но потом всё более и более поддаваясь её ласковому напору, рассказал всё о своей послевоенной жизни.

Из госпиталя Алексей Иванович прямиком отправился в Москву, надеясь всё прибрать и обустроить в своей квартире, из которой он вышел счастливым отцом и дедом двадцать первого июня сорок первого года и в которую сейчас возвращался одиноким осиротевшим вдовцом. И, хотя они с Натальей ни о чём конкретно не уговаривались, он решил её возвращения с фронта здесь, в старом доме на Самотёке дожидаться. Но!.. Именно тут ждало его первое разочарование. Оказалось, что в его квартире вот уже два с лишним года живёт семья очень крупного военного инженера, работающего на сверхсекретном оборонном заводе. Фамилия у засекреченного инженера была крайне редкая для средней полосы России: Петров. Его старенькие родители, жена и двое взрослых детей были ошарашены появлением Алексея Ивановича в их, как они наивно полагали, квартире не меньше, чем бывший владелец, как оказалось, незаконно захваченного жилья. То есть ничего противоправного они, конечно, не совершали, и все документы были у них в полном порядке, но проклятая интеллигентность, как это обычно случается с совестливыми людьми, тут же заявила о себе во весь голос, и несчастные Петровы сразу почувствовали себя виновными во всех смертных грехах. Они предложили Алексею Ивановичу принять ванну, усадили его за стол пообедать, пытались уложить на диван в кабинете главы семьи, чтобы отдохнуть, и очень сокрушались, что сам Петров вот уже полгода находится в безсрочной командировке, и где он, и когда вернётся, неизвестно… А без него самого решить эту сложную квартирную проблему не представлялось возможным.

Положение Богомолова было аховое.

Даже если предположить, что Петров вот-вот вернётся и поможет Богомолову разобраться в этом запутанном деле, всё равно на это время необходимо было найти себе хоть какое-то пристанище. Но где?.. И как?.. Не выгонять же целое семейство такого важного человека на улицу. Этого Алексей Иванович даже представить себе не мог. Все близкие знакомые его, проживавшие в Москве, сами были стеснены в своих жутких коммуналках, так что обращаться к ним за помощью было просто безсовестно. И неизвестно ещё, что со всеми ними случилось за эти три военных года.

Принять предложение Петровых и временно поселиться у них в столовой на кушетке он тоже никак не мог. Во-первых, потому что мешали ему всё те же соображения интеллигентской деликатности, а во-вторых, не мог он себе позволить встретить Наталью в чужой квартире на правах то ли приживала, то ли ещё хуже… неизвестно кого. Вразумительно объяснить, кого именно, он так и не сумел.

Поэтому, поблагодарив перепуганное семейство, он отправился к родной сестре бывшего зятя своего Николая Стёпушкина в Плотников переулок на Арбате. Алевтина Стёпушкина, в замужестве Снегирёва, встретила его приветливо, но особой радости не выказала. От неё Богомолов узнал, что Николай каким-то образом выяснил обстоятельства гибели всех своих на станции Молодечно. Он был абсолютно уверен, что Алексей Иванович тоже погиб вместе со всей семьёй, о чём и заявил в жилищную контору. А когда в сентябре сорок второго года на его домашний адрес пришло извещение о том, что "гвардии капитан Николай Стёпушкин геройски погиб в воздушном бою над Сталинградом", квартира в доме на Самотёке стала считаться безхозной, о чём жилконтора известила его родную сестру. Алевтина взяла из дома брата всё, что считала самым ценным: богомоловскую библиотеку, письма и фотографии. Да ещё кое-что из столовой посуды и постельного белья. Всё это она была готова тут же отдать Алексею Ивановичу, но он ото всего отказался. Взял только письма и фотографии.

Очутившись на улице возле дома Алевтины, Богомолов неожиданно для себя испытал острое неуютное чувство, какое, должно быть, переживает всякий бездомный человек.

"И да поможет Господь всем безприютным скитальцам!" Он никак не мог вспомнить, где и при каких обстоятельствах слышал эту фразу, но если тогда она не была наполнена для него каким-либо особым смыслом, то теперь он всем своим существом ощущал всю трагическую глубину этого крика человеческой души.

Не дай Бог, ещё раз подобное испытать!

И тут Алексей Иванович неожиданно вспомнил своего соседа по госпитальной палате Егора Крутова. Они лежали рядом, голова к голове, но, что самое любопытное, поначалу, несколько дней, не видели друг друга в лицо, а только тихо переговаривались. Егору ампутировали левую ногу, а Богомолов после операции, с осколком, застрявшим в сердце, о том, чтобы пошевелиться, не мог даже мечтать. Непонятно почему, но, даже не видя один другого, они прониклись взаимной симпатией, а когда Егору принесли костыли, и он смог, наконец-то, встать и хорошенько рассмотреть своего соседа, были уже, если и не друзьями, то очень добрыми приятелями. В результате, дружба их окрепла. Крутов часами просиживал на богомоловской койке и, выписываясь из госпиталя, пригласил Алексея Ивановича навестить его и подробно описал, как можно добраться к нему в Дальние Ключи.

И вот теперь это приглашение оказалось, как нельзя кстати, и, не раздумывая долго, Богомолов поехал на Ярославский вокзал, справедливо решив, что Наталью можно дожидаться и вдали от Москвы, а к тому времени, когда она вернётся, видно будет, где им свой дом обустроить.

Егор принял Богомолова как родного. Ни у одного, ни у другого семей не было, потому и зажили два бобыля в крутовской избе в мире и согласии. Двух пенсий по инвалидности хватало им с лихвой, и ни в чём нужды они не знали. В деревне деньги иную цену имеют, чем в городе, к тому же огород, домашняя птица, свиньи и прочая живность могут прокормить работящего человека вообще без "живых" денег.

Сразу же по приезде Алексей Иванович познакомился с отцом Серафимом, и эта нечаянная встреча во многом определила его дальнейшую жизнь. Богомолов хоть и был сыном приходского священника, но воцерквлённым человеком, в сущности, никогда не был. В детстве и ранней юности он, уступая молчаливому призыву родителей, ходил в церковь регулярно, но, стоя на службе и даже помогая отцу в алтаре, уносился безпокойными мыслями подальше от храма и, бывало, засматривался на хорошеньких прихожанок. А когда вырвался из родительского гнезда, то и вовсе перестал молиться и в церковь заглядывал только по большим праздникам. Конечно, если бы его спросили, верит ли он в Бога, Алексей не задумываясь ответил: а как же?.. Как без этого?.. Но вера его была наивной, детской, без особых обязательств и душевного усердия. Отец Серафим исподволь, незаметно сумел подготовить истерзанную душу своего нового прихожанина к тому, что вера стала для Богомолова необходимой как воздух, и храм Божий из архитектурного сооружения превратился в святое место, где встречался он со своим Спасителем и Его Матерью, пресвятой Девой Марией. Сначала, имея определённый опыт, Алексей начал помогать отцу Серафиму во время литургии в алтаре, но вскоре стал его правой рукой и самым верным помощником во всех делах и заботах сельского прихода.

Буквально на другой день после того, как обустроился Алексей Иванович у Егора, написал он Наталье длинное, подробное письмо на её московский адрес и стал терпеливо дожидаться ответа. Но закончилась война, отгремели салюты и победные марши, а желанная весточка всё не приходила. Поначалу Алексей Иванович нервничал, психовал, раза два порывался даже поехать в Москву, чтобы на месте выяснить, в чём дело и что с любимой приключилось, но выбраться из Дальних Ключей ему так и не удалось. Душевная боль потихоньку начала затухать и, в конце концов, стала для него всего лишь воспоминанием.