Он вообще считал себя "везунчиком". Торговля шла… дай Бог каждому! В доме царил мир и покой, а уж на свою младшенькую они с матерью нарадоваться не могли. С годами пугливый гадкий утёнок превратился в самую настоящую красавицу. Красота её, правда, была неброской, но смогла же Поленька покорить сердце единственного законного наследника самого богатого человека в Боголюбове, коннозаводчика Кондрата Москалёва, Михаила, так что тот голову совершенно потерял. Целый год Михаил взаимности добивался и сумел-таки Полину Абросимову завоевать. А претендентов на её руку было предостаточно. Свадьбу сыграли пышную: три дня наотмашь гуляли. Из уездного города специально оркестр выписали. В городском саду устроили безплатное угощение для всех желающих. Вино лилось рекой… Впрочем, обошлось без особого мордобоя. Слободские, правда, подрались, но без последствий, а так только… чтобы кости размять. Потом на тройках отвезли молодых в усадьбу в трёх верстах от города, которую свёкор по широте души своей отписал им в вечное пользование, и те зажили там мирно и счастливо. Как в старину говорилось: "Стали жить поживать да добро наживать".

Эдакая розовая идиллия – не иначе. И казалось им, что конца этому безоблачному счастью не будет. Но… Человек предполагает, а Бог располагает. Началось-то всё безоблачно, а вот закончилось?.. Страшной трагедией.

К тридцати годам стал Михаил Москалёв боголюбовским городским головой, а это место не только почётно, но и хлопотно. В шестнадцатом году собралось местное купечество капитальный мост через речку Гнилушку строить. А то старый совсем обветшал, а Гнилушка, хотя и невелика была, и в летнюю пору её вброд перейти можно было, но по весне, в каждое половодье, так разливалась и бушевала, что мост в полную негодность пришёл. Собрали деньги по подписке, в уезде заказали проект, но, когда всё для начала строительства было готово, вдруг выяснилось, что собранные деньги куда-то пропали. Скандал поднялся невообразимый. В растрате обвинили городского голову, и, хотя Москалёв перед иконой божился, что денег из городской кассы не брал, решено было отдать его под суд. Михаил Кондратьевич был очень богатым человеком и с лихвой мог в одночасье покрыть недостачу, но на дворе стоял март семнадцатого года, и новая революционная власть решила устроить показательный процесс. Мол, вот мы какие принципиальные!.. До суда, впрочем, дело не дошло, потому что буквально накануне слушаний нашли Москалёва мёртвым: под крышей на сеновале в своей усадьбе повесился. Может, и вправду виноват был и позора испугался. Посудачили городские сплетники да ушлые репортёры и в Боголюбове, и в уезде, но скандалы на Руси быстро вспыхивают и так же быстро гаснут. Потому стало москалёвское дело понемногу забываться, как вдруг случилась другая беда.

Полинька и раньше не отличалась крепким здоровьем, а тут и вовсе расхворалась. Не выдержала она пережитого позора, и через полгода после гибели мужа тихо скончалась. Легла спать, а во сне слабенькое сердце её… остановилось. Сын её Николаша, которому к тому времени было уже четырнадцать лет, остался круглым сиротой. Как жить дальше, он не представлял, но Господь не оставил его своим попечением. На похороны сестры в Боголюбово приехала Елена Николаевна и увезла племянника с собой в Москву, тем самым разлучив верных друзей – Павла и Николая.

Они дружили с первого класса гимназии, не могли прожить друг без друга и одного дня. Прочитав где-то, что Герцен и Огарёв на Воробьёвых горах дали клятву в вечной дружбе, решили последовать их примеру и на берегу Гнилушки совершили такой же торжественный обряд. Перед отъездом Николаши в Москву они допоздна гуляли по разбитым весенней распутицей улицам родного города, и тут Павлик под большущим секретом рассказал другу, что давно уже тайком от родителей ходит в революционный кружок, читает запрещённую литературу и собирается в скором времени бежать из родного дома, чтобы принять участи в борьбе за народное счастье. Николаша был ужасно горд, что товарищ доверил ему такую страшную тайну и, прощаясь с другом, пообещал тому, что обязательно последует его примеру.

Но выполнить ему своё обещание не удалось. Во-первых, московская суета и толкотня настолько затянули его в свой омут, что он, честно говоря, напрочь забыл о своём порыве. А во-вторых, даже если бы и вспомнил, то всё равно не смог бы принять участия в этой борьбе, потому что не знал, где она, эта борьба за народное счастье, собственно, происходит. А расспросить и узнать адрес было не у кого. Да и неловко как-то: вдруг засмеют?.. Поэтому он с комфортом расположился в просторном, уютном доме Спиридона Абросимова. Накупил кистей, холстов, красок и устроил для себя на антресолях маленькую студию. Дело в том, что у Николаши был талант: он замечательно рисовал и в будущем собирался стать знаменитым художником. Никак не меньше Врубеля или Серова.

Но и этим мечтам будущего гения не суждено было сбыться. Случился октябрьский переворот, и жизнь вообще полетела под откос. От былой роскоши не осталось и следа. Люди в кожанках с красными звёздами на фуражках вынесли из дома в Сокольниках всё, что можно было только унести. Спасибо, самих хозяев вместе с собой не забрали и не "пустили в расход", а это случалось в те времена сплошь и рядом. Помогло же Москалёвым одно чрезвычайно любопытное обстоятельство. Кто бы мог подумать, что похороны городского головы Боголюбова сослужат его сыну неоценимую службу?!.. Когда при допросе давно небритый чекист с воспалёнными от безсонницы глазами спросил у Николаши, кто его родители, Господь надоумил юношу, как следует отвечать. "Мой отец – жертва царизма!.." – вдруг выпалил он и тут же на глазах потрясённой тёти Ляли сочинил историю о том, как Михаил Москалёв регулярно отдавал деньги из городской казны на революционные нужды, за что был повешен озверевшими обывателями. В доказательство своих слов он предъявил вырезку из городской газеты "За правое дело", где сообщалось о самоубийстве городского головы. Елена Николаевна была убеждена: за такую беззастенчивую ложь племянника, наверняка, упекут в кутузку, но случилось обратное. Чекист Николаше поверил. И оказалось вдруг: то, что до октября семнадцатого года считалось преступлением и позором, а именно – воровство казённых денег, после переворота стало именоваться доблестью и геройством. Чекист похлопал юношу по плечу, сказал какие-то малозначащие слова о том, что в такое героическое время надо стойко переносить утраты, и ушёл, не забыв прихватить с собой дедовский серебряный портсигар с большим рубином на крышке и шкатулку с Лялиными «цацками», общая стоимость которых до октября была далеко за двести тысяч рублей золотом. Но с того памятного вечера тётю Лялю и Николашу оставили в покое и даже позволили жить в их «собственном» доме, предоставив для этого две комнатки на втором этаже, то есть его бывшую мастерскую на антресолях. А на первый этаж въехала целая орава каких-то разномастных типов с чадами и домочадцами. Большая часть из них была рабочими паровозного депо Николаевского вокзала, среди прочих был дворник-татарин, а с ним шестеро детей, жена и племянница, как он говорил; одинокий то ли чекист, то ли милиционер; пекари из соседней булочной и прочие, прочие, прочие… Всего двадцать шесть душ. Со временем они притёрлись друг к Другу, и в старом доме образовалось даже некое подобие коммунального братства, но на первых порах смириться с потерей родового гнезда для бывших хозяев было очень непросто: среди новых жильцов они вызывали в лучшем случае раздражение, в худшем – ничем не прикрытую ненависть.

Как они пережили времена военного коммунизма, понять невозможно. Только в двадцатом году Ляля устроилась на работу в коммуну для детей с отсталым развитием, а до этого перебивалась случайными заработками. Кем она только не была!.. И прачкой, и уборщицей, и ночным сторожем, и письмоносицей, и билетёром в синематографе. Но факт остаётся фактом – они выжили. А в двадцатом году, когда Николаше едва исполнилось шестнадцать, его работы понравились Родченко, по рекомендации которого, он и поступил на графическое отделение ВХУТЕМАСа.

Какое это было счастливое время!

Здесь он видел и Маяковского, и Татлина, и братьев Стенбергов, и Мейерхольда!

Само собой, только-только переступив порог Художественно-технических мастерских, он сразу стал ярым сторонником конструктивизма в искусстве. Передвижники превратились для него в скучных, наивных детей, отошли далеко на второй план, а главными кумирами были Малевич и Кандинский. И он искренне не понимал, почему Ляля, глядя на работы племянника, только горестно вздыхала и сокрушённо качала головой. Сам он был от них в восторге.