Ещё одно испытание посылает ему Господь.

За шестнадцать лет полного одиночества Богомолов привык к тому, что по ночам в доме стояла глухая тишина. Ничьё дыхание не слышалось рядом с ним в этой полноночной немоте, и он уже сроднился с ней. А теперь… Слабое мальчишеское сопение с печки будило в нём давно забытые чувства. Он привык отвечать только за самого себя, а сейчас, и перед Богом, и перед людьми, он в ответе за жизнь этого ершистого, колючего парня. Как преодолеть барьер молчаливого отчуждения, который так неожиданно возник между ними?.. Как вернуть доброе расположение и теплоту, что изначально предполагают отношения между отцом и сыном?.. Алексей Иванович не знал и терялся от ощущения абсолютной безпомощности перед этим мальчишкой.

И тут с печки послышалось прерывистое шмыганье носом.

– Серёжа, ты что, не спишь? – свистящим шёпотом спросил Богомолов.

Мальчишка ответил не сразу, но шмыганье прекратилось.

– На новом месте трудно заснуть… Мама так всегда говорила…

Алексей Иванович поднялся с топчана. Изба уже успела выстудиться, поэтому, поёживаясь от ночного холода, он закутался в одеяло, сел на лавку рядом с печкой и вдруг, после непродолжительной паузы заговорил. Он не готовился к этому разговору заранее, не обдумывал, что и как будет Серёжке говорить, не взвешивал слова, а просто, повинуясь какому-то внутреннему чувству, начал рассказывать сыну всю свою долгую и очень невесёлую жизнь. С самого начала.

И про то, как, тяготясь суровым укладом жизни в родительском доме, фактически сбежал в Москву, как влюбился в светловолосую Анечку Калинину, как участвовал в двух мировых войнах… В первой в качестве военнопленного, во второй – если не героя, то во всяком случае настоящего солдата-воина… Как был безконечно счастлив и какое неизмеримое горе пережил двадцать второго июня сорок первого года…

– Ты знаешь, Серёжа, мне тогда одного хотелось – умереть. Во мне даже ненависти к фашистам не было, а какая-то безконечная тоска и вот это… единственное желание… Смерти. Я на фронте в самое пекло лез, в атаку в полный рост ходил… Всё без толку… Почему?.. А потому, что Господь другой жребий мне уготовил. Ведь если бы я на войне погиб, тебя на этой земле не было бы. Вот и оставил Он меня в живых. Пусть с осколком в сердце, но оставил. Таков был промысел Божий, и что мне оставалось делать? Идти наперекор Ему? Глупо и смешно…

Алексей Иванович помолчал немного, потом осторожно спросил:

– Не спишь?..

– Нет, не сплю, – коротко ответил сын, но в голосе его уже не было той суровой отчуждённости, что постоянно слышалась в последнее время.

– Я ведь и в Москву неизвестно зачем поехал. В одночасье сорвался с места, словно кто меня в спину толкнул. Отчёта себе не отдавал… А в Москве вдруг сообразил – а ведь делать-то мне в первопрестольной нечего. Разве что по музеям да по театрам походить, былое вспомнить… И даже как-то неловко стало перед самим собой… Словно пацан какой, от нечего делать из дому сбежал… А на самом деле?.. Неисповедимы пути Господни!.. Мог ли я тогда предположить, что пережить предстоит?.. Мог ли представить, какая встреча меня ожидает?.. И сейчас, Серёжа, я понимаю: не случайной моя поездка в Москву оказалась… Понимаешь, что я имею ввиду?..

Серёжка молчал.

– И ещё хочу сказать…

Он не договорил. Крепко сжал кулаки, так, что даже пальцы побелели.

– Знаю, за что ты на меня обиделся, – проговорил, наконец, медленно, почти не разжимая губ. – Ты за маму обиделся… Ведь так?..

Серёжка молчал.

– Не успел одну похоронить, к другой переметнулся?.. А я тебе на это так отвечу, дорогой ты мой… Наша любовь с Наташей вспыхнула яркой звездой… Две недели сердца наши согревала, а потом потихоньку угасла… Сама собой… С того самого момента, как сел я в госпитальный автобус и помахал Наталье на прощанье рукой, мы с ней не виделись… Тринадцать лет… Срок, доложу я тебе, не малый. Вот и получилось, кроме воспоминаний, ничего в душе не осталось. А одни воспоминания, какими бы тёплыми и хорошими они ни были, настоящее чувство заменить не могут. Вырастешь, поймёшь, что любовь… Как бы это тебе получше растолковать?.. Когда любишь, по-настоящему любишь, нужно всё время: каждый день, каждый час видеть её перед собой… Или быть уверенным: скоро, очень скоро я её увижу!.. Для любящего сердца это… как воздух для человека… Без этого… Задохнуться можно… Потому что… Не давай человеку дышать, даже самое короткое время, – умрёт… Так и любовь в долгой разлуке хиреет и гибнет… А у меня от Наташи даже фотографии на память не осталось. И черты её прекрасного лица потихоньку стали стираться в памяти… Даже тембр её голоса стал забывать. Голос почему-то в первую очередь забывается… И всё-таки… Знаешь, я все эти годы мечтал: а вдруг!.. Вдруг мы встретимся?.. Как-нибудь нечаянно встретимся… Вот только представить себе, какой эта встреча будет… честное слово, не мог. И вот случилось – встретились!. И что?.. О чём говорить, не знаем, даже прямо в глаза неловко как-то смотреть… А главное – ничего не дрогнуло в душе из того, о чём мечталось… Грустно это?.. Не то слово… а что поделаешь?.. Врать?.. Делать вид?.. Но зачем?.. Спасибо матери твоей, она тоже притворяться не стала, а просто позвала домой, чай пить… Враньё… оно только слабодушным надобно, и то на короткое время только… Я врать не умею, да и тебе, думаю, такое враньё ни к чему. Всё одно: утешить в горе оно не сможет, а горький осадок в душе надолго останется. По правде жить и легче, и проще. Я, по крайней мере, к этому себя приучил…

Алексей Иванович надолго замолчал. Он сидел, безпомощно уронив отяжелевшие кисти рук на колени, и удивлялся тупому безразличию, какое вдруг овладело им целиком. Что ещё прибавить к тому, что сказано?.. Да и надо ли прибавлять?.. Никогда прежде, во всю свою долгую жизнь, ни перед кем на свете он не открывался так искренне и безпощадно, как в эту ночь перед своим так поздно обретённым сыном.

И эта исповедь совершенно опустошила его.

С печки послышалось сладкое посапывание, и у Богомолова отлегло на сердце: Серёжка заснул… И пусть он ничего не ответил отцу, но раз пришёл к нему сон, значит сердечные негоразды его начали утихать, острая душевная боль прошла, как непогодь после грозы. Даст Бог, и тихая радость посетит его, и жизнь впереди не покажется мальчишке такой уж глухой и безнадёжной.

Не мог Алексей Иванович в это мгновение знать, какое тяжкое испытание ожидает его в скором времени, сколько сил и терпения потребует от него Господь.

На следующее утро задул в Дальних Ключах пронизывающий юго-восточный ветер, и наступила нередкая в этих местах оттепель. Небо заволокли тяжёлые низкие облака, снег потемнел и стал рыхлым, большие прозрачные сосульки, свесившись с крыш почти до земли, оставляли в колючем насте глубокие воронки от непрерывной капели.

Первым, кто посетил их в это утро, был Никитка. В сопровождении неизменного эскорта сестёр-близняшек он появился под окнами богомоловской избы, когда ещё темно было. Просто постучаться в дверь или окна он не решился, понимал: москвичи с дороги устали и, конечно, им потребуется какое-то время, чтобы элементарно выспаться. Но лишь только небо на востоке стало сереть, и в горнице загорелся свет, всё-таки решился обозначить своё присутствие. Сначала громко и довольно фальшиво запел: "Дан приказ ему на запад. Ей – в другую сторону…". Единственную песню, слова которой он более или менее знал. Но Анютка на него громко зашикала, и пение пришлось прекратить. Тогда он, не стесняясь, заспорил с Алёнкой о том, что вчера над их селом пролетал спутник, и он, Никита, собственными глазами видел, как по чёрному небу с востока на запад быстро двигалась яркая звёздочка. Доводы Алёнки, что ещё с вечера небо затянули тучи, он в расчёт не принимал и утверждал, что в тучах были большие просветы, через которые всё можно было видеть. И даже не один раз.