– Ну, здравствуй!.. Милая моя…

– Здравствуй, Алёша… – она подошла к нему, обвила руками шею и крепко поцеловала в тубы. – Если бы ты знал, как я ждала тебя!.. Как истосковалась!..

Вот ведь как оно бывает на свете!.. И в шестьдесят лет сердце человеческое способно раскрыться навстречу светлому и прекрасному чувству, которое люди называют любовью. Сколько раз Богомолов говорил себе, что дорога к семейному счастью для него наглухо закрыта раз и навсегда, а вот – поди ж ты!.. Что с ним приключилось?.. Почему он, как мальчишка, волнуется и дрожит от прикосновения тёплых ласковых рук, и сердце проваливается в бездонную глубину от её поцелуя, и кружится, кружится голова, и сладкий туман обволакивает его всего, от макушки до кончиков пальцев.

Окстись, Алексей Иванович!..

Вспомни, сколько лет тебе!..

Куда там!..

Стук в дверь вернул Алексея Ивановича к действительности.

– Лексей!.. Ты дома?.. – раздался с улицы голос Крутова.

Путаясь в рукавах рубахи, Богомолов с трудом натянул её на своё разгорячённое тело, дрожащими руками откинул дверную щеколду.

– Чего это вы?.. От каких таких разбойников заперлись?.. – спросил Егор, входя в избу.

Алексей Иванович густо покраснел, а Галина отважно вскинула свою красивую голову и весело, с вызовом посмотрела на нежданного гостя.

– Экой ты любопытный, Егорушка!.. И всё-то тебе знать надобно!..

Но, похоже, Крутову было не до шуток.

– Беда, Алёшка!.. Твой пацан в прорубь с головой провалился!..

– Что?!.. – в ужасе выдохнул Богомолов. – В прорубь?!.. С головой?!.. – и уже было кинулся из избы наружу, Егор с трудом, но удержал его.

– Охолонь маленько!.. Живой он!.. Живой!.. Не утоп… На его счастье, мимо Герасим проходил… И хотя тоже макнулся пару раз, а мальчонку вытащил.

– Где он?.. Серёжка где?!..

– Герасим его к Анисье отнёс. Я о ту пору как раз у неё сидел… После вчерашнего организм в порядок приводил, лечился то есть… и только это… значит… стакан ко рту поднёс, как на пороге Герасим с твоим пацаном на руках… Ну, я, само собой, лекарство принял и сразу к тебе…

В одной рубахе и шлёпанцах на босу ногу Богомолов кинулся на улицу.

"Это всё наказание за грехи мои… Господи! Будь милостив!.. Прости меня, грешного!.. Господи!.. Прости меня!.." – раз за разом повторял он пока, не разбирая дороги, прямо по лужам бежал к дому Анисьи.

Одним рывком, чуть не сорвав дверь с петель, ворвался в избу старухи-самогонщицы и в изумлении замер на пороге. За накрытым столом сидела тёплая компания и громко, заливисто… пела… "Ох, мороз, мороз! Не морозь меня!" Тоненький высокий дискант сестёр-близняшек был трогательно чист и прозрачен, ему вторил могучий бас Герасима Седых, мальчишки старательно выводили мелодию, и даже скрипучий голос Анисьи не портил общей картины. Глядя на этот дружный хор, невозможно было представить, что короткое время назад случилась беда с одним из его солистов.

– Лексей Иванович!.. Дорогой ты наш!.. – обрадовалась дорогому гостю хозяйка дома. Она взяла со стола стакан и, наливая в него прозрачную жидкость из изрядно ополовиненного трёхлитрового бутыля, весело спросила: – Ты чего, как не родной?.. Присоединяйся! – и, протянув стакан Богомолову, с достоинством прибавила: – Ты не сумлевайся… Чище слезы младенчика…

– Серёжа!.. Ты как?.. Нормально?.. В смысле… Как ты себя чувствуешь? – с трудом подбирая слова и туго соображая, что здесь происходит, спросил Алексей Иванович.

– А мы тут… все вместе… мой день рождения… отмечаем!.. Второй!.. – язык у парня плохо слушался, глаза лихорадочно блестели. – Вот, знакомься, отец!.. Мой спасатель!.. То есть… Спаситель… Ну, в общем… вы меня понимаете?.. – и ткнул пальцем в сторону бывшего председателя колхоза.

Герасим при виде Богомолова, сразу как-то сник, помрачнел и медленно поднялся с лавки. Смотреть на него было и грустно, и смешно. Анисья откуда-то из сундуков достала одёжку своего покойного мужа, но тот при жизни был тщедушным и низеньким, поэтому Серёжке она пришлась как раз впору, а на мощном торсе товарища Седых смотрелась крайне нелепо: руки почти по локоть вылезали из обмызганных рукавов тулупа, а чтобы прикрыть волосатую председателеву грудь, пришлось ему туго перепоясаться верёвкой, но и эта хитрость не спасала – полы норовили всё время распахнуться, отчего Герасиму Тимофеевичу было неловко, даже стыдно, и чувствовал он себя, как второгодник-переросток.

– Ты меня, конечно, прости, Алексей Иванович, но мы для сугрева… поначалу растёрли Серёгу… всего… – запинаясь и краснея, начал он своё объяснение.

– Как растёрли?.. Чем?!..

– Само собой… самогонкой… А потом чуток выпить дали, чтобы, значит, не заболел… Не дай Господи!.. – и, коротко взглянув на Богомолова, тут же отвёл глаза.

– Я первый раз в жизни… такое пробовал! – с гордостью произнёс спасённый. – Сначала всё во рту обожгло, а потом… внутри тепло-тепло стало!.. И так хорошо!.. Давайте, ещё выпьем!.. И знаете за что?.. – Серёжка попробовал встать, но ватные ноги подвели его, и он звонко щлёпнулся снова на лавку. – Во, как я!..