— Стоит машина прямо против калитки. Значит, кто-то из них у нас в доме? — спросил Петя.

Старик ответил:

— Машину-то порядком облепило снегом. Видать, к Марье Федоровне заехали «долгожданные гости».

У продрогшего плотника шутка получилась невеселой, и Петя удивленно спросил его:

— Вы так шутите?

— Я хотел, Петро, сказать, что к Марье Федоровне мог на этой машине приехать полковник Мокке.

— Может быть. Сделать разведку? — спросил Петя.

— Не спеши. Присмотримся, прислушаемся. С полчаса можно подождать, а наступят сумерки, тогда установим связь.

И они опять начали ждать. Минуты шли медленно. От тупого созерцания немецко-фашистской машины, к которой никто не подходил и из которой никто не вылезал, мир показался Пете таким, что он невольно вспомнил слова песни, горячо почитаемой отцом: «Сижу за решеткой, в темнице сырой…», и, подавив вздох, он продолжал молчать.

Наконец звякнула знакомая щеколда, и из калитки вывалилась тучная, неуклюжая фигура в немецкой шинели. Из машины вылезла другая фигура, и когда они оказались рядом, Петя почти радостно зашептал:

— Толстый — это солдат полковника Мокке. Иван Никитич, глядите — он в два раза толще другого! Мокке его называет Монд.

— Я, Петро, вижу и другое: у обоих у них автоматы. Если придется убегать, то они, сволочи, могут подстрелить.

Помолчав, старик спросил:

— Почему думаешь, что толстый непременно солдат Мокке? У всех фашистских начальников холуи жирные.

— У него вон и лицо как тыква. Я к нему хорошо присмотрелся. Когда Мокке входил в дом, он оставался на крыльце и сейчас же начинал переступать с ноги на ногу и спать то одним, то другим глазом. Вон, посмотрите, как он переступает. Видите? — настаивал на своем Петя.

— Да, переступает. Тогда, Петро, имеем право на девяносто пять процентов считать, что это машина Мокке.

— А почему не на сто?

— Из предосторожности.

Петя на минуту вспомнил о Коле и Диме. Он с ними расстался на окраине города. Какие-то незнакомые женщины встретили тачку, разобрали мешки и понесли в город. Коля и Дима повезли за ними почти опустевшую тачку, а Петя с Иваном Никитичем повернули сюда. С тех пор прошло около двух часов. С завистью Петя подумал, что друзья теперь дома — отдыхают и греются.

Петя давно уже чувствовал, как за воротник и под подошвы промокших сапог проникали холодные мурашки. Взбегая на спину, они мелкими искрами рассыпались по всему телу. Он усиленно сдерживался, чтобы не задрожать. Но через три-пять минут после того, как неуклюжий и толстый солдат, получив от другого какой-то сверток, ушел с ним опять во двор, Петя внезапно ощутил, как ноги его рвануло коротким и сильным рывком в разные стороны, а голова мелко-мелко затряслась, и он долго потом не мог справиться с приступом озноба, стыдливо ожидая, что старый плотник вот-вот спросит его: «Ты что, совсем замерз?»

Но странно — Иван Никитич не говорил ни слова. Дождавшись минуты, когда озноб стих, Петя обратил несмелый взор на старика и немало удивился, что тот уже спал, поддерживая маленький подбородок узловатой рукой, упиравшейся в колено.

— Иван Никитич, что же вы делаете? — с опасением и сочувствием спросил Петя.

Старик открыл глаза и усмехнулся:

— Хотел поспать, как солдат Мокке, то одним, то другим глазом, а они оба, как ставни, захлопнулись.

В тишину сада от стегачевского двора проникли звуки рояля. Иван Никитич, сердито прислушиваясь, долго не мог уловить их.

— Неужели и теперь не слышите? Это же мама сонату Баха играет полковнику. Он еще при мне заказывал ее маме. Опять не слышите?

Теперь уже и Иван Никитич услышал наконец густое звучание неторопливых аккордов.

— Почему думаешь, что Марья Федоровна играет то самое, что ей заказывал Мокке.

— Эту музыку я знаю.

Иван Никитич быстро встал, вскинул на плечи мешочек с пшеницей и велел Пете, как хозяину, вести его за собой. Следуя за Петей, старый плотник негромко говорил:

— Если потребуется про меня что-нибудь сказать им, то лучше не досказать, чем лишнее сболтнуть… Скажешь, что ты ни за что не донес бы мешок, если бы не помог этот старичок, он и сам, — укажешь на меня, — выбился из сил. А разыгрывать бессильного мне нынче очень просто. Еще спросят о чем, повтори им то же самое, только с другого конца. С выбившегося из сил, может, и спрашивать будут меньше.

Петя, шагая впереди, оглянулся и немало удивился той перемене, какая произошла с Иваном Никитичем за эту минуту: старый плотник под небольшой тяжестью так согнулся, так расслабленно ступал ногами и так много усталости выражало его сухонькое, распустившее мышцы лицо, что Петя невольно остановился, готовый спросить: «Иван Никитич, это вы?!»