Шрифт:
— А Ваньки моего там нету?
— А как его фамилия?
— Чумаков.
Первый красноармеец, поразмыслив, ответил:
— Не знаю.
— Есть, — оказал другой красноармеец. — Это тот, что недавно пристал. Они теперь с Бирюковым неразлучные. Только их сотня пошла правей, на Кущевку.
— А, вспомнил!.. Безбровый, тощий такой, — утвердительно помотал головой первый красноармеец.
Хвиной обернулся в сторону хуторян и, подняв над головой кулак, с гордостью заявил:
— Ванька и Филипп — они ж дружки! Как им не быть вместе? Вместе росли, учились. Три класса кончили в один год. Ванька первым шел, а Филипп — вторым.
— Ты много-то не разглагольствуй, — прервал Хвиноя один из красноармейцев. — Теперь я вспомнил! Сын твой немного рассказывал, как ты собирался в отступление. «Если попадется тебе отец, сказал, высеки его хорошенько плетюганом, чтобы закаялся отступать с кадетами…»
Хвиной взглянул на бритоусого, остролицего красноармейца, на его серый шлем с большой красной звездой из сукна. Он взглянул прямо в его карие глаза, игравшие усмешкой, и понял, что ничего опасного в этих красноармейцах нет и бояться их нечего. Небрежно помахав шапкой, он усмехнулся и откровенно заявил:
— Раньше думал, что убьете, потом думал, что отлупите, а сейчас вижу: ничего нам не будет…
Красноармеец, раскуривавший трубку, сплюнул через левое плечо, улыбнулся в клуб дыма и сказал:
— С отцами кое-где на Дону трудновато было. Сам я — казак Михайловской станицы. Мы с отцом тягали один другого за воротники, да так тягали, что отец посеял два передних зуба. Когда я ушел к красным, два года из дому писем не получал. А неделю назад товарищ пришел из отпуска и письмо привез. Собственноручно отец пишет: «Николай, ушиб ты меня тот раз больно, но не даром».
Все засмеялись. Остролицый красноармеец, шутливо хлопнув Хвиноя плетью по плечу, сказал:
— Ну, кадет, завтра получишь пропуск — и катай домой. Катай и рассказывай, как ты храбро и до победного конца сражался с красными.
Неожиданно осадив мышастого коня, он круто повернул его, и через несколько секунд, подпрыгивая в седлах, красноармейцы выехали со двора.
Беженцы по-прежнему стояли у крыльца. Они озадаченно смотрели на улицу и, казалось, так и не поняли происшедшего. Еще час назад каждый из них и мысли не допускал, что встреча с Красной Армией обойдется без жертв, а вышло совсем иначе.
За селом проходила конница. Впереди трепетал на древке пунцовый стяг. Оркестр играл марш, и бодрые звуки разносили над заметенными снегом избами села новую и еще далеко не осмысленную радость.
Февральское солнце сегодня светило и пригревало, как в безоблачные дни марта. В ярах и балках осунулись сугробы. На взгорьях и по курганам видны были черные проталины, покрытые прошлогодней стерней и полынью. Жаворонки, опускаясь на оттаявший снег дороги, самоуверенно расхаживая по ней, разгребали конский помет.
Минуя одно за другим села и хутора, разбросанные по лощинам холмистых степей, Хвиной и его друзья возвращались домой. Пять саней ползли одни за другими. Около передних, в которых сидел выздоравливающий Андрей, шагало несколько человек. Они оживленно беседовали и порой дружно смеялись.
Долгие и трудные скитания были позади. Люди возвращались в родной хутор, и никто не мешал им искренне выражать свое настроение. Хвиной радовался не меньше, чем кто-либо из его товарищей, и в радости своей был нетерпелив. Незаметно для себя он то и дело опережал спутников, пошатывающейся, утиной походкой уходил далеко вперед и возвращался обратно, про себя упрекая лошадей за то, что так медленно тянут сани, так медленно подвигаются к дому…
— Ты, кум Хвиной, как застоявшийся конь, — пошутил Андрей.
Хвиной широко улыбнулся, махнул рукой и еще чаще заковылял вперед.
— Рад! Всякий думал: будут где-то сохнуть наши овчинки, — продолжалась беседа у Андреевых саней.
— Да… Вот и угадай…
— Ни брани, ни насмешек.
— Свой народ!
— Ребята михайловские…
— Ванькины полчане! — гордо заявил Хвиной.
Глядя на кума, Андрей добродушно усмехнулся.
— А твои полчане — Аполлон, Степан да Федор Ковалев… В одном полку отступали…
— Были, да сплыли, — в тон ему откликнулся Хвиной.
Дорога, перевалив через греблю, пошла под гору.
Сани собственной тяжестью стали напирать на лошадей, вынуждая их бежать.
— Садись, кум! — позвал Андрей.
Хвиной легко, как молодой, прыгнул в сани, натянул вожжи и, взмахнув кнутом, весело крикнул:
— Вперед, рыжий! Под горку не тяжело!..
К новым берегам
Сквозь низкие дымчатые облака просвечивало солнце. Тихо падал крупный снег — первый снег зимы 1920–1921 годов.