— Всех не будем приглашать, кум Хвиной. С осторожностью надо… Замечаешь, как в хуторе затихло?.. — спросил Андрей.

А в хуторе, потонувшем в вербовых левадах, в садах, разбросанных по обе стороны речки Осиновки, и впрямь такая тишина стояла, что слышно было, как падал снег. От этой неестественной тишины и сам хутор казался не настоящим, а размашисто нарисованным на снежной лощине, как на огромном листе бумаги. И то, что сказал сейчас Андрей, никак не вязалось ни с этой мирной тишиной, ни с белой благодатью, сошедшей на широкие просторы земли.

— Я, кум Хвиной, по этому затишью догадываюсь, что хуторские волки уже пронюхали про затонские новости… Ждут часу, чтобы накинуться и разорвать в клочья… Для осторожности собрание будем проводить не в совете, а у Резцовых. Туда приводи своих людей. Долго не уговаривай: если труден кто на уговор, стало быть, кривит душой… А на такого нельзя положиться в опасное время.

— К осиновским Резцовым или к тем, что в Забродинском живут?

— К тем, что в Забродинском.

И, отделившись от серой стены, они пошли в разные стороны, потонув в туманном сумраке наступающей метельной ночи.

Речка Осиновка протянулась не больше как на десять — двенадцать километров. На ней сидят два хутора: Верхне-Осиновский и Нижне-Осиновский. Забродинский хутор прилег к Темной речке в том месте, где в нее впадает Осиновка.

Дома в Забродинском хуторе стояли потесней и были поопрятней. В центре возвышалась деревянная церковь Николая-чудотворца. Место ровное. И только на северной окраине выдавался бугристый взлобок, словно чудовищным топором рассеченный в трех местах оврагами. На спуске с взлобка стояло около десятка хат с небольшими каменными пристройками: сараи, катушки, амбарчики… Здесь земля была белоглинистой, малоплодородной, и жили на ней бедные казаки — те, у кого не хватало средств «замагарычить» атамана и богачей, чтобы перейти на чернозем, поближе к речке. Там и сад поднимается быстро, и огородам воды вдоволь; там и вербы и тополя растут высоко и прямо.

Среди других хат на Выселках, как называли эту окраину хуторяне, стояла и хата Наума Резцова. С крыльца ее, открытого с трех сторон, теперь, когда улеглась метель, когда в просветах между снежными облаками показалась луна и россыпь звезд, как на ладони виден был не только весь Забродинский хутор, но и въезды в него из других хуторов. Для большей безопасности именно здесь собрался Забродинский совет с активом бедноты. На заседание приехал Иван Николаевич Кудрявцев — председатель Вешняковского станисполкома, а с ним один из работников окрисполкома, которого Кудрявцев представил:

— Сергеев, Семен Иванович… Уполномочен помогать вашему кусту хуторов выполнять план реквизиции хлеба у кулаков.

Сергеев при этих словах погладил свою лысину, ущипнул каштановую бородку и, сложив губы так, будто собирался свистнуть, уставился узкими карими глазами в потолок. И трудно было понять, какая мысль застыла на его по-монгольски широком лице. Секундами казалось, что он сейчас откроет рот и скажет: «Устал я, братцы, от больших дел, но, к сожалению, вы мне тут ничем не поможете». Или усмехнется и проворчит: «Ночью спать надо, а вы черт знает откуда пришли по снегу на это заседание…»

Для забродинцев, как и для осиновцев, собравшихся в хате Наума Резцова, Сергеев был новым человеком, а Ивана Николаевича Кудрявцева все хорошо знали и уважали. И потому, когда Иван Николаевич, только что вернувшийся из Затонского хутора, начал говорить о тягостных новостях, о Сергееве вообще забыли. Никто уже не интересовался, что выражало его лицо и чем была занята его голова…

— В Затоне бедняцкий актив был плохо организован, не имел оружия. У врагов же были припасены и винтовки и патроны… С безоружными поодиночке расправлялись, — рассказывал Кудрявцев.

Стены и потолок просторной хаты Наума не уступали белизной только что выпавшему снегу. Считая сегодняшний вечер важным событием в своей жизни, хозяева покрыли стол самой лучшей скатертью из плотного полотна с вышитыми на ней красными розами. За спиной Кудрявцева, в переднем углу, как и в хате Хвиноя, было много цветов, вырезанных из красной и зеленой бумаги.

Сам Наум Резцов, крупный, ширококостный казак с окладистой темно-русой бородой и добродушными карими глазами, все время, настороженно улыбаясь, стоял около той двери, что вела не в сенцы, а в соседнюю, меньшую комнату, называемую стряпкой. Для порядка он то и дело вызывал из той комнаты жену, неизменно называя ее «бабкой», хотя на старуху она мало походила. Женщина проворно и легко выходила из стряпки каждый раз, когда надо было поднести стул и усадить стоявшего или поставить на лавку большой горшок со взваром и кружки. Теснота не была ей помехой, да и она никому не мешала, ловко двигаясь между тесно усевшимися казаками.

— Кого же они убили? Мы ж многих там знаем… — глухо заговорил Андрей, обращаясь к Кудрявцеву.

— Кого убили? — переспросил Кудрявцев, вылез из-за стола и стал раздеваться с такой поспешностью, будто полушубок и серый шарф мешали ему ответить на вопрос. Раздевшись, он еще больше, чем обычно, стал похож на худенького подростка с вытянутой шеей и очень тонкой талией, перехваченной широким ремнем, на котором висел револьвер. Мальчишеским был у него и чубик, не зачесанный и от природы торчавший двумя коротенькими рожками над большим красивым лбом. Только светло-серые, выразительные и живые глаза, с залегшей в них усталостью, при свете лампы-молнии, свисавшей с потолка, даже неопытному могли сказать, что повидали они немало лиха.