— Откуда знаешь? Почему думаешь, что общественный? — обеспокоенно спросил Кудрявцев.

— С Забродинского бугра видать, как на ладони. Горит слева от хутора… Амбар! Больше там нечему гореть… Хоть бы не догнали, — и он решительно дернул вожжи.

Добрые кони, заиндевевшие на морозе, дружной рысью выхватили сани из тесного двора.

«Не с испугу ли примерещился Назаровичу пожар? — подумал о нарочном Кудрявцев. — Но казак он не из трусливых. Надо уточнить…»

Послышалось легкое поскрипывание снега. Подошел часовой с винтовкой — сын Наума Резцова, такой же, как отец, широкий, сутуловатый, в поношенной фронтовой шинели и в красногвардейском шлеме.

— Товарищ Кудрявцев, человек, что приезжал, правильную новость привез. Я на бугорок выходил: горит амбар. — Помолчал и сказал будто самому себе: — Из Кучарина эти паразиты заскочут в Ясеноватский, там подпалят амбар, а оттуда три версты до нашего…

— Все ясно. Давайте оружие переносить в хату, — ответил Кудрявцев.

Через три-четыре минуты запотевшие винтовки и патроны лежали на лавке, а Кудрявцев, стоя у стола, говорил:

— Товарищи, собрание наше придется закрыть. О чем не договорили, договорим как-нибудь после. А сейчас давайте разберем оружие под личную ответственность. Товарищ Бирюков, садись за стол и записывай номер винтовки и фамилию того, кто ее берет… Если можно, то, пожалуйста, поскорей…

В хате уже знали о пожаре в Кучарине, понимали, что поджечь общественный амбар с хлебом могли или местные кулаки, или кулаки, сорганизованные в банды и делающие налеты на хутора. Первыми взяли винтовки и патроны Филипп, Ванька, Андрей Зыков. Потом наступило неловкое затишье и к столу за оружием уже никто не подходил.

— Винтовку брать надо по доброй воле. Кому нельзя — пусть не берет и идет домой, — сказал Иван Николаевич.

— Калекам, конечное дело, путь надо держать к жинкам, до дому, — усмехнулся Федор Евсеев, поднялся и, держа левую руку с искалеченным большим пальцем напоказ, стал натягивать шапку и застегивать ворот. — Думаю, что и тебе, Кирей, тут нечего крутиться, ежели дело близится к военной развязке: ты ведь, всем известно, с пеленок нестроевой…

— Будто бы, — стесненно ответил Кирей тем словом, которое навязло у него на языке с той минуты, как он узнал о пожаре в Кучарине.

— Остается еще взять в попутчики свата Хвиноя, — говорил Федор Евсеев. — Бери, сваток, свой треух и пошли.

— Собрался — уходи. Никто не держит.

Хвиной постарался сказать это как можно спокойней, но обида, кольнувшая в сердце, долго потом томила его. Труднее всего ему пришлось в минуту, когда сват Федор вслед за Киреем вышел в сенцы и оттуда через приоткрытую дверь бросил ему с усмешкой, застрявшей в цыгановато-черных, обвисших усах:

— А может, ты, сваток, метишь в командиры?..

По сдержанному молчанию, наступившему в хате, Хвиной почувствовал, что ему во что бы то ни стало надо смолчать, и он смолчал. Постепенно успокаиваясь, он прислушивался к тому, что убежденно и просто говорил Иван Николаевич:

— Товарищи, ничего обидного нет в том, что кое-кто пойдет домой. Не умно было бы браться за оружие тем, кто не уверен в себе.

Люди уходили парами и по одному. Уходили молча. Лишь иногда можно было расслышать приглушенный вздох, покашливание, вскользь оброненные слова: «Ну, чего топчешься? Пошли», «До свиданьица», «В другой раз, может, и нам…»

— Лучше, если бы не пришлось, — напутствовал уходивших Кудрявцев.

Наконец остались те четырнадцать человек, которые твердо решили действовать. Одобрив план Кудрявцева — впрячь станисполкомовских лошадей в розвальни и пробежать на них до хутора Ясеноватского, — они стали разбирать винтовки, протирать их и, отведя в сторону опустевшего угла, проверяли действие затвора, вкладывали обоймы… Хата наполнилась резковатым пощелкиванием стали. Взял винтовку и Хвиной. Когда ее записали, он, пользуясь тем, что все оживленно разговаривали, подошел к Андрею и тихо спросил:

— Кум, ты подскажешь мне?..

Андрей понял его и, стараясь не привлекать ничьего внимания, ответил:

— Это, кум Хвиной, русская пятизарядная винтовка. Хорошая винтовка. Обращаться с ней будешь так… — и тут же все объяснил.

Послышался угодливый тенорок Сергеева:

— Иван Николаевич, думаю, что вы без меня обойдетесь: я не рожден для батальной жизни. Другое дело — вы!..

Когда на забродинской колокольне пробило час ночи, пара станисполкомовских лошадей рысью вынесла со двора Наума Резцова просторные розвальни с тесно сидевшими в них людьми. За розвальнями на короткой привязи катились низкие подсанки. В них сидело двое: тот, что с винтовкой через плечо, — Хвиной, а тот, что почти вдвое шире и без винтовки, — Наум Резцов.

Чтобы невзначай не наскочить на бандитов, ехали горой, бездорожьем. Приходилось объезжать яры, ямы, кучи камней… После выпавшего снега трудно было различить их. То и дело останавливались. Хвиной и Наум давно уже завели свой разговор, — тихий, чтобы в розвальнях никто не слышал.

— Опять и в этом деле Иван Николаевич чисто одну правду говорит, — громко шептал Наум. — Самим надо хлеб сеять, с весны начинать сеять. Нашим живодерам не по нраву такая затея… Говорят, что за долгие годы мы разучились хлебопашествовать… Говорят, что пшеницу от жита можем отличить только в калаче…