— Упреждаю: красная власть с громышками не ездит! Улепетывай!

Андрей молчал, приготовившись к самому худшему… А бубенцы уже позванивали значительно ближе, уже где-то там, где по белоснежному пологому взгорью рассыпались звезды, чернели неуклюжие ветряки, и месяц, зацепившись за макушку кургана, застыл, как лодка на мели. И вдруг оттуда, вместе с перезвоном бубенцов, донеслась песня. Ее повел сначала один голос — несильный, глуховатый, но четкий и уверенный в каждом переходе. Так петь эту песню мог только один человек!

Запрягу я коника в железные дроги…

— Ванька Хвиноев! Он! — изменившимся голосом выдохнул Гришка.

— Ну, бандит! Чья это власть едет с громышками? — закричал Андрей.

Но Гришке некогда было отвечать на вопросы. Под его быстро бегущими ногами и под ногами другого, которого Андрей так и не узнал, резко и отрывисто скрипел снег, потом трещали промерзшие ветки вишенника в саду, потом стебли срезанного подсолнуха в огороде.

— Кто едет с громышками?! — не унимался Андрей.

Из-за амбара вышел вихляющей походкой длинный и неуклюжий Кирей, а за ним прямой, как столбок, Федор Евсеев. Подойдя к Андрею, Федор сказал таким голосом, будто ему решительно не в чем было виниться:

— Едут-таки… Теперь нам, конечное дело, как бедному люду, к этому берегу надо прибиваться… — И засмеялся.

— Ждали и дождались, — сказал Кирей и облизнул пересохшие губы.

А песня уже была недалеко за речкой. К довершению радости Андрея, он узнал теперь и другие голоса — Ивана Николаевича Кудрявцева, Филиппа Бирюкова, еще кого-то из мужчин. Подпевали и два женских голоса. «Сяду я, поеду, где милка живет…» И уже от самой речки донеслось:

— Но, рыжие! Едем туда, где милка живет!

Это кричал Хвиной…

— Ну, вы, прихлебатели Аполлона, — обратился Андрей к Кирею и Федору Евсееву. — Забирайте салазки с пожитками — и с глаз долой. Не портьте людского праздника.

И, закинув за плечо винтовку, прихрамывая, он по-строевому зашагал навстречу землякам и товарищам.

В хате Хвиноя сегодня настроение было не просто хорошим, но и веселым. Собралась вся семья, Хвиной и Ванька успели уже отогреться и отоспаться. А тут еще к половине дня в совете, где был и уезжавший в станицу Иван Николаевич Кудрявцев, решили, что как-то надо отметить трудовые заслуги людей, ходивших с хлебным обозом. Много пришлось им перенести. С особой благодарностью говорили о женщинах, которые охотно помогали совету в трудные дни.

Вернувшийся из совета Ванька торжествующе заявил:

— Граждане Чумаковы, готовьтесь к вечеринке! На вечеринке отметим, стало быть, наших бабочек-гражданочек, что возвернулись со станции домой, а потом повеселимся…

Сорвав с головы шлем, он кинул было его на лавку, но Наташка перехватила шлем в воздухе и тут же, подскочив к мужу и обнимая его, спросила:

— Родненький мой, а поплясать можно будет?.. Хоть в самом конце вечеринки?

— Батя, ну почему Евсевна всегда возьмет да и помешает хорошему разговору? — обращаясь к отцу, с досадой спросил Петька.

Хвиной добродушно отмахнулся и от Петьки и от Наташки и восхищенно покачал головой. А когда Наташка кинулась к печи, чтобы ставить чугуны с водой, — пусть все искупаются ради праздничка, — спросил Ваньку:

— А кому же это пришло в голову вечеринку-то делать?

Расстегивая шинель, Ванька сказал:

— Дядя Андрей сказал, что вечеринка нужна хутору по многим статьям… А первым долгом, чтобы у хороших людей в Осиновском дух поднялся. Вечеринка, говорит, нужна, как хорошая питьевая вода в жару… Тем временем за Иваном Николаевичем на санях приехали. Он уж из саней давал наставление: согласен, говорит, давайте вечеринку в школе… Сначала, говорит, почествуйте людей за усердие, а потом повеселитесь, чтобы знали, что мы не перепуганные… И уехал.

— Уехал-то он с громышками? — спросил Хвиной.

— Не захотел.

— Это почему же?

Один раз, говорит, можно было под хорошее настроение, а больше не следует… Не хочу, говорит, забавляться той самой музыкой, какой забавлялись атаманы и бандиты… Ну, батя, ша! — предупредил Ванька, успевший поставить на лавку зеркальце, положить помазок и бритву. — Наташка, воды — буду бриться!

— У Ваньки борода такая, что о ней и говорить бы не стоило, — золотистый чахлый островок коротких волосков под нижней бледноватой губой, круглый, малозаметный кустик на подбородке, а от него протянуты две узкие полоски к мочкам ушей. Но Петька с завистью смотрит на то, как брат бреется.

— Жалко, что мне, Иван, еще брить нечего, а то… К вечеринке не мешало бы…

У Наташки в печи дрова горели с таким гулом, будто за хатой по мерзлой земле тянулись подводы на колесах. Сама она легко и весело носилась с ведром от печи во двор к колодцу и от колодца опять к печи. Успевающую подернуться нежнейшим ледком воду со звоном выливала из ведра в большущий чугун.

— Нынче, папаша, вы все в моем подчинении: сначала Ваню отскребу добела, а потом за вас с Петькой возьмусь как следует…