— Я, знытца, не Гришку боюсь, а этого бешеного быка Федьку Ковалева. Посулился заглянуть ко мне, а на черта это надо?

— Я сама к нему сейчас схожу. Скажу, что ты душой пригубился, никого не хочешь видать, даже со мной, скажу, перестал разговаривать. Сготовлю вам что-нибудь и схожу.

— А погодка, черт ее подери, превосходная! Я тут целых три книжицы достал у одного учителя, — сказал, подойдя, Сергеев.

В своем куцем полушубке, в стоптанных сапогах и высокой шапке-гогольке из плохого каракуля, постоянно бодрящийся Сергеев напоминал Аполлону и Петровне старого задиристого петуха, что всегда первым вступал в драку и всегда ходил общипанный. Но с этим человеком им было легче и лучше, чем с кем бы то ни было, и они охотно повели его в дом.

— Знытца, кому, Семен Иванович, на вечеринку надо, а нам вечерять да отдыхать…

— Сейчас вам скоренько сготовлю что-нибудь получше да посытнее, — сказала Петровна.

— Против того, чтобы «получше и посытнее», может высказаться только незадачливый, маломыслящий, — усмехнулся Сергеев и, войдя в переднюю, с удовольствием стал снимать гогольку, овчинный полушубок.

Самый короткий путь до Ковалевых лежит через хутор, но Петровна решила идти в обход, речкой. Этой дорогой она подойдет к леваде Ковалевых, вербами проберется в сад, а там уж сумеет незаметно пройти и в дом.

У Петровны были свои соображения насчет того, почему лучше пройти к Ковалевым незаметно: только две недели назад у них во дворе побывал представитель продотряда с хуторскими активистами. В счет налога у них забрали пару быков и корову. Петровна не хотела, чтобы о ней думали: пошла, мол, к друзьям-приятелям посочувствовать, горе разделить… и заодно последними словами изругать советскую власть.

Однако, вопреки предосторожностям, около Ковалевой левады, выходившей густыми вербами к речке, она столкнулась с Андреем Зыковым и с Хвиноем. Она первая поздоровалась с ними и, стараясь быть общительной, участливо спросила:

— Куда это, кумовья, на ночь глядя, направляются?

— В школу, на вечеринку… Наше дело такое, — охотно, но как-то небрежно ответил Хвиной.

Они миновали Петровну. Немного припадая на левую ногу, Андрей шагал быстро и твердо. Полы его дубленой шубы громко шуршали, отчетливо поскрипывал снег под сапогами.

Петровне нетрудно было догадаться, что Андрей не очень-то доволен встречей с нею, и она решила предупредить его подозрения.

— Хвиноен Павлович! — окликнула она и побежала вдогонку. — Я что хотела… Наша Гашка тоже ушла в школу… Страсть любит она эти дела, — смущенно лепетала Петровна. — Ушла налегке. Как там в школе-то, тепло?

— Власть об этом позаботилась: уши горят от тепла! — решительно заявил Хвиной.

— Стало быть, мне не надо идти за ней?

— Тебе видней, — резонно ответил Хвиной и стал догонять кума.

— Ну, значит, пущай дочка веселится на здоровье, а я вернусь домой, — сказала Петровна так громко, чтобы ее услышали и Хвиной и Андрей.

Но домой Петровна не пошла. Дождавшись, когда Андрей и Хвиной скрылись в темноте, она укоризненно покачала головой и свернула в леваду Ковалевых.

Ковалевы рано поужинали. Хозяйка, незаметная женщина средних лет с простодушными усталыми глазами, в цветной фланелевой кофте и в зеленой шальке, завязанной под подбородком, убирала со стола деревянные ложки и чашки. По глинобитному полу большой передней, освещенной подвешенной к перерубу потолка лампой, прыгали черные, белые, дымчатые козлята и ягнята. Их было так много, что хозяйке, неслышно ходившей в своих валенках от стола к посудной полке, все время приходилось глядеть под ноги. К широкой деревянной кровати с высокими спинками, покрашенными красновато-коричневой краской, были привязаны три новотела. Весь этот многочисленный животный мир, загнанный холодом в комнату, жил здесь такой же обычной жизнью, какой жил бы и на базу, и на пастбище. Ягнята, козлята и телята то и дело мочились…

Яшка был на страже порядка. В сапогах, в ватном пиджаке, повязанный дешевеньким пестрым шарфом концами за спину, подпоясанный витым самодельным шерстяным пояском, он стоял посреди комнаты, держа в руках глубокий глиняный горшок. Обиженным взглядом он посматривал на мать, которая старалась не замечать его.

Отец грузной горой восседал на печи, склонив всклокоченную голову и свесив ноги, обутые в большущие белые валенки. Следя за Яшкой и за тем, что делалось в комнате, он то и дело сердито кричал на сына:

— Яшка, ты что, ослеп? Подставляй горшок рябой телушке, не видишь, что хвост задрала?

Яшка подставил горшок рябой телушке. Услуга была оказана почти вовремя, но отец опять закричал с печи:

— Живей поворачивайся! Вон козленок — то же самое!..

Яшка немного опоздал, и отец сердито заругался:

— Ты парадную амуницию скидай, а то она мешает тебе поворачиваться! Куда собрался на ночь глядя?

Яшка готов был поворачиваться, как спица в колесе, но раздеваться или объяснять отцу, куда хочет уйти, ни за что не станет.