Надя несколько минут простояла в кухне, держась обеими руками за сердце, совершенно бледная; этот долгожданный приезд показался ей слишком неожиданным.

Сёстры не долго оставались в диванной, где сидел Суровцов. Под разными предлогами, одна за одною, вышли они оттуда, и Надя осталась наедине с Анатолием. Анатолий весело и тепло протянул Наде обе руки.

— Вот теперь здравствуй, — сказал он, просияв счастливой улыбкой. — Здравствуй, моя радость, моя жизнь, наконец я опять около тебя.

Надя встала, подошла к Анатолию и, крепко сжав руку его, поцеловала его прямо в губы; она не улыбалась; она была полна торжественной и серьёзной радостью.

— Здравствуй, мой милый, — прошептала она.

— Я пропал без тебя, Надя, — говорил Анатолий, не выпуская её рук и смотря в её ласковые глаза с выражением бесконечного счастья. — Точно я странствовал в пустыне сорок дней и сорок ночей и наконец возвратился домой; мне теперь так хорошо, а там было так скверно.

— И мне нельзя жить без тебя, Анатолий, — сказала Надя. — Без тебя темно и душно. Ты никогда не должен уезжать надолго.

— Сердце моё, разве я рад своей муке? Я жил там, а видел одну тебя.

— Я только и думала, что о тебе, — сказала Надя.

— Мы теперь долго не расстанемся. Ты знаешь, Лидина свадьба через два месяца; Надя, когда же наша? Зачем мы откладываем?

— Мы подождём ещё немного, Анатолий; ведь я всё равно твоя навсегда.

— Ждать очень тяжко, моё сердце, но я буду ждать. Я не смею идти против твоей воли, — вздохнул Суровцов, смотря на Надю умоляющими глазами.

— Мы ведь весь этот год будем вместе? — спросила Надя. — Не правда ли? Ты будешь приезжать к нам каждый вечер, каждый праздник. когда ты не занят? Ты будешь мне опять читать твои книги и объяснять всё; мне нужно много работать; ведь я сама шью своё приданое с сёстрами.

— Ты, стало быть, сказала им, моё сердце?

— Я никому не говорила и не скажу. Но они сами знают; разве этого можно не знать? Ведь это все видят.

— Что видят, сердце моё?

— Что я тебя люблю, что ты меня любишь, что мы соединились навеки.

— Да, навеки, навеки, моя красота. Дай мне расцеловать твои умные губки за такие хорошие слова. Счастье моё, жизнь моя, моя Надичка, — шептал Суровцов, покрывая Надю порывистыми поцелуями.

— Хорошо жить на свете! — сказала Надя, расцветая улыбкою счастия. — А вчера было так скучно. Посмотри, какое голубое небо, какое жаркое солнце. Поверить нельзя, что несколько часов тому назад была вьюга, туман, темнота. Ты не чувствуешь приближения весны, Анатолий? А я чувствую её. У меня вся кровь горит; на сердце так жарко. Слышишь, как петухи кричат, как весело чирикают воробьи? Они тоже чуют весну. С крыш каплет. Дороги протаивают. Ты ведь любишь весну, Анатолий?

— Я делаюсь ребёнком весною, Надя. Она так радует меня. Знаешь ли ты, что ты — сама весна. Ты тоже радуешь меня и молодишь, и делаешь счастливым, как весна, прелестная райская весна, которую только во сне можно видеть.

— Наша свадьба должна быть непременно весною или летом, — сказала, помолчав, Надя, глядя в окно с каким-то неопределённым выражением.

— О, непременно, чтобы было тепло, светло, чтобы цвели цветы не в одном нашем сердце, а везде, везде, на всём шаре земном, чтобы был праздник всему живущему и растущему.

— Я именно это и думала, — сказала, улыбнувшись, Надя. — Ты сказал мою любимую мысль… давнюю, давнюю.

— Как это давнюю?

— А так; я это подумала в первый раз знаешь когда?

— Скажи, сердце моё.

— Ты помнишь, когда мы были в прилепской церкви на Троицын день? В церкви стояли зелёные берёзки, цветы. День был такой яркий и тёплый. Я тогда сказала себе, что наша свадьба должна быть весною и именно в Троицын день, когда в церкви зелень, цветы и солнце. Ведь я давно знала, что выйду замуж за тебя, я уже говорила тебе это.

— Говорила, говорила, моя Велледа-пророчица, и как я счастлив, что ты говорила это, — улыбался Суровцов, горячо целуя розовую ладонь Надиной ручки, которую он не выпускал их своих ласкающих рук.

— Но мы ведь будем думать не об одной своей любви, не об одних себе? — спрашивала Надя, одушевлённая приливом тёплых чувств. — Мы много будем думать о крестьянах, о бедных, о разных делах. Ведь ты не бросишь своей службы? Ты будешь работать по-прежнему, чтобы везде была справедливость, порядок, чтобы никто не смел притеснять другого? Правда ведь, Анатолий?

— Правда, правда, моя радость! — так же одушевлённо отвечал ей Суровцов. — О, я имею такие планы, ты похвалишь меня за них. я уверен. Этот проклятый Крутогорск надавил на меня, как свинец. Но этим-то он и воскресил меня. Мне никогда не хотелось так страстно делать какое-нибудь хорошее, серьёзное дело, как теперь. Не болтать на собраниях, не связываться с этими пошляками, а соединиться маленькой кучкой друзей и молча взяться за что-нибудь действительно важное и полезное.

— Расскажи мне свои планы, Анатолий. Ты меня ничем не можешь так порадовать, — нетерпеливо спрашивала Надя. — Не знаю сама отчего, но я всегда недовольна, когда у меня нет какого-нибудь дела для других. Я так часто мучаюсь в душе, что бы такое начать делать очень, очень полезное, самое полезное. какое только на свете есть. Мне кажется, для такого дела я забыла бы всё, я бы вся отдалась ему и была бы бесконечно счастлива. Ты не поверишь, Анатолий, что для меня значил делать добро другим. Я тогда гораздо добрее сама к себе. И весь мир, все люди мне кажутся лучше. Но я совершенно не знаю, что, собственно, я должна делать. Может быть, то, что я делаю, вовсе не нужно; может быть, есть вещи гораздо нужнее. А научить меня некому. Я знаю, что ты можешь научить этому. И ты уж, верно, выдумал что-нибудь такое, лучше чего не свете нет.