— Это что говорить! Опосля какие грязи! — поддержали старики. — Опричь некогда было замёрзнуть, как на Знаменье. Тогда как раз кура от губернии гнала, вот она и повернула его носом по ветру, на ручей. А то сюда и дороги нет.

— И откуда это его нелёгкая занесла! — заметил Лука Потапыч, вполне убедившийся доводами мужиков.

— Видишь, не наш! — соображал низенький старичок, пытливо оглядывая одежду замёрзшего.

— Известно, не наш. Портки словно как с полехи. Полехи такие-то носят, — поддерживал сотский.

— А может, саян. Нешто у саянов не такие? — возразили в толпе.

— Может, и саян. Саян тоже обряды имеет, — согласился сотский.

— Гляньте-ка лапоть, ребята! — быстро проговорил ядовитый рыжий мужик. — Нешто это наш лапоть? И лыко не наше, и задник не по-нашему сведён. Это вот с Моздовки приходят или с Старполя, у тех такие-то лапти бывают. — Он проворно ощупывал между тем плотно обвязанные бечёвкою онучи. — Должно, деньги, ваше благородие! — сказал он, не подымаясь с колен, с сметливой улыбкой поглядывая на станового. — Под онучей деньги завязаны. Как будто бумажек сколько-нибудь, а то мелочь. Словно больше пятиалтынных, словно двугривенники.

Мужики с любопытством нагнулись к ногам замёрзшего и щупали онучу.

— И то деньги, — говорили в толпе. — Человек дорожный, нельзя же. Похоже, ассигнации есть.

— Да нешто не слышишь! Известно, ассигнации! А то двугривенники.

— Двугривенники-то слышу, об этом что толковать! — перебил сотский. — Прикажете онучу разрезать, ваше благородие?

— Что тут резать! — с неудовольствием крикнул Лука Потапыч, будто не слыша разговора мужиков. — Может, узел как-нибудь подвернулся, а вам и бог знает что мерещится! Клады нашли! На нём и шапки-то нет, и зипунишка нет. Видать, бродяга форменный. Какие тут деньги искать!

Мужики стихли, и только рыжий мужик с лукавым выражением лица поглядывал на станового, который стал зачем-то рыться в бумагах истрёпанного портфеля.

— А затылок бритый! — объявил рыжий мужик, проводя рукою против волос покойника.

— О? И то бритый! Ишь ты! — вскричали в толпе. — Стало, солдат или арестант.

Становой поспешно нагнулся.

— Где бритый, постой?

— Отросло, ваше благородие, а всё видать, бритый, — с уверенностью показывал рыжий мужик.

— Солдатюга! Беглый, должно, — с некоторым вздохом произнёс Лука Потапыч, нагнувшись близко над затылком замёрзшего.

— Без солдатского обнарядья, известно, беглый, — подтвердил старик из толпы. — Коли б не беглый, царской муниции не стал бы хоронить.

— Ну что ж с ним маяться, ребята! Бери топоры, вырубай его с землёю, коли поднять нельзя! — решительно скомандовал Лука Потапыч. — А то и мы с ним тут в поле помёрзнем; видишь, буря какая! — шутливо прибавил он.

— Бери топоры, ребята! Чего стоишь! — сурово подхватили сотские.

Несколько человек помоложе обступили труп и стали рубить кругом землю.

— Совсем с постелькою поднимем, голубчика! — острил рыжий.

— Понравилась больно. Расставаться не хочет, — смеялся сотский. — Ишь облапил как! Ровно пуховик женин.

— Все, брат, на том пуховике будем. Не миновать! — со вздохом сказал старик. — Ты думаешь, он своей судьбе рад? Да, судьба всякого найдёт, не схоронишься.

Молодые ребята рубили, не поднимая головы, крепкую, как железо, землю. Она брызгала во все стороны сверкающими тяжёлыми осколками.

— Топор не берёт. Лёд-льдом стала, — говорили в толпе, внимательно следившей за работою.

— Где ж взять! Теперь земля как чугун, — объяснил старик, который стоял ближе всех к трупу, опершись головой и обеими руками на длинную палку. — Теперь топор как раз собьёшь. Жало своротишь.

В эту минуту на ручье показались беговые санки в одиночку.

— Это сюды кто-то… Никак барин какой, — сказали в толпе.

— Не видишь, мерин белоногий! — быстро решил рыжий мужик, только мелькнув глазами в сторону ручья. — Это суровцовский барчук. И дуга его полосатая, что с Покровского надысь привёз.

— И то суровцовский. Его и санки. Должно, сам. Мерина-то что-то я не упомню. У него больше гнедые.

— Толкуй, гнедые! — презрительно ответил рыжий. — То у него тройка гнедая, что в Мандровой третьего года сменял. А это у него из Дайменчика приведён стригунком. На Троицу. Тридцать целковых за стригунка барину какому-то отдал. Потому дорогих кровей.

Суровцов подъехал к толпе.

— Здравствуйте, ребята; здравствуйте, Лука Потапыч, — сказал он, слезая. — Подержи-ка, ребята, кто-нибудь лошадку. Сказали мне, замёрзшего нашли, приехал посмотреть. Неизвестно, кто такой?