— Коли хорошо живёшь, чего лучше! — вздохнула Алёна. — Детишки-то есть?

— Нет, нетути. Ну их совсем! — с неудовольствием махнул рукою Василий.

— Что ж так-то? Без детей нешто можно? Надо ж кому-нибудь на старости лет кормить.

Василий не отвечал и сурово глядел на половицы пола.

— Дмитрия Данилыча, видно, нет? — спросил он после долгого молчания.

— Да он, почитай, и дома не бывает! — сказала Алёна. — Всё по торговле больше, в разъезде. То-то я сижу в кабаке.

— Справились таперича?

— Плохая наша справа! Без капиталу разве справишься? А на чужой-то торговать — чужому и отдавать. Так, канитель одна!

В голосе Алёны звучало столько недовольства и укора, что Василий слегка приподнял голову и украдкой взглянул на Алёну.

— С мужем-то живёшь, Алёна Гордеевна, ладно? — спросил он.

Он теперь только в первый раз заметил, как похудела и изменилась Алёна. Но она показалась Василью ещё красивее с этими словно заплаканными, большими глазами, которые оттеняли тёмные круги.

— Уж как не жить, надо жить! — отвечала Алёна и отвернулась к окну.

— Пить, что ли, стал?

— Пьёт.

Алёна глядела в окно, так что лица её не было видно Василью.

— Пить мало ли кто пьёт, — сказал Василий, — абы жену почитал да спокоил. — Алёна не отвечала. — Видно, мы с тобой оба горемыки! — помолчав, сказал Василий и приподнялся с места. — Прощайте, Алёна Гордеевна, спасибо на ласке. А мне ко двору пора.

— Прощайте, Василий Иваныч, — не оглядываясь прошептала Алёна.

Опять скоро понадобилось Василью в Шиши на базар. Бабы не вспомнили, а он как раз вспомнил, что завтра на базаре лук репчатый покупают. У самих не было, а на базар всегда ольховатский бакшевник об эту пору боровского луку несколько возов вывозил. Сам вызвался Василий и ехать; говорил, нужно ему кое-кого в городе повидать. А тут ещё Егорьев день на носу.

— Водки-то набрать, что ли? — спрашивал Василий отца, снарядившись в путь.

— Да, набрать нужно. Праздник большой. В городе-то на две гривны дешевле. Набери хоть на четверть, — серьёзно рассуждал Иван Мелентьев. — На вот, возьми рублёвую.

Подъехал Василий к Алёниному кабаку, взял бочонок под мышку и вошёл в горницу.

— Здравствуйте, Алёна Гордеевна, вот водки набрать велел старик. Праздник подходит, — с невольной торопливостью сказал Василий, поклонившись сначала святым иконам, потом хозяйке. Алёна стояла за прилавком и отпускала полуштоф водки мальчишке из сапожного заведения.

— Здравствуйте и вы, Василий Иванович, — отвечала Алёна, покраснев до белков глаз и нагнувшись низко к ящику, в котором собирались деньги. — Кладите бочонок, я налью сейчас. Вот только мальчика отпущу.

— Ничего, мы подождём. Время терпит, — произнёс, перетаптываясь, Василий.

— Да присели бы пока, — пригласила Алёна. Она делала вид, что занята расчётом сдачи, и не глядела на Василья, который легонько опустился на лавку. Мальчишка ушёл, Алёна всё возилась в ящике с деньгами.

— Скверное это дело кабацкое, — сказал Василий. — Не по тебе оно, Алёна Гордеевна, не по твоей мужицкой душеньке.

— Нет, не по мне, что греха таить! Не люблю я его, — отвечала Алёна, с усилием задвигая ящик.

— В деревне-то, в поле чистом, лучше. Выйдешь сено косить, али на зелёные посмотришь на хлеба — сердце радуется. А здесь бы мне тоска. Потому вонь, теснота.

— Вот то же и мне, — с искренним вздохом сказала Алёна, усаживаясь у стойки. — Тутошние-то смеются надо мною. Дура, говорят, деревенская, по селу своему скучает. А я и правда скучаю. Мне милее в селе. Ни на что бы я его не променяла.

— Волею променяла, теперь не плачься, — сказал Василий.

— Былого не воротишь, — с грустью сказала Алёна. — А сердце былое всё помнит.

— Помнить худо. Лучше, как забыть, — произнёс задумчиво Василий. — Былое, что змея душу оплетает. Давит да давит, вздохнуть не даёт.

Алёна глядела в окно убитыми глазами и молчала. Несколько минут и Василий сидел молча, что-то обдумывая.

— Ты мужа-то не любишь, Алёна? — вдруг тихо спросил он, поднимая на Алёну честный и пристальный взгляд. — Алёна вздрогнула и с испугом посмотрела на Василья. — Ты мне правду скажи, Алёна, — ласково продолжал Василий. Его глаза засветились тем добрым, нежным выражением, которое давно было знакомо Алёне и которого она не видала у прасола Дмитрия Данилыча. — Ведь я тебя, Алёнушка, пуще мужа твоего люблю. Ты мне откройся.