Но, увы, напрасно тешила себя надеждой юная горбунья!

Удивительный человек прошел мимо нас, будто мы тени. Его сияющее лицо радушного хозяина, широко раскинутые для объятия руки и угодливая приветливость были предназначены не нам, а кадию, который шел за нами.

Моллу Ибрагима и меня встретили сыновья хозяина с той холодной учтивостью, к которой не придерешься, но которой и не порадуешься, затем нас разъединили — его повели в следующую комнату, меня оставили в первой, сразу у дверей. Кадия хозяин увлек в глубину дома, в невидимую и недоступную взорам парадную гостиную, предназначенную для самых почетных гостей. Самые почетные гости приходили позже всех и следовали к своему обособленному приюту, провожаемые почтительными взорами и раболепным молчанием, как покойники.

А где же ратники?

Их было всего несколько. Главные гости — торговцы, чиновники, цеховые старшины: в этом доме имело смысл бывать. Вероятно, многие пришли так же, как мой Молла Ибрагим.

Я не сдержал улыбки, вспомнив про его ратные подвиги.

Рядом со мной сидел пожилой человек, неряшливо одетый, опухший, уже, как мне показалось, на взводе. Он и сейчас пил — поставил перед собой кувшин и, когда полагал, что на него никто не смотрит, украдкой тянул из него. А полагал он так частенько.

— Ты зачем пришел? — мрачно спросил он меня.

— Зачем? Низачем!

— Так-таки низачем? Все у тебя ладно. Ничего не хочешь. Ничего не просишь.

— Ничего.

— Богат, что ли? Или жалованье большое?

— Богат, и жалованье большое.

— Счастливчик! Деньги что галки: всегда в стаю сбиваются. Счастливчик!

— Служу писарем у стряпчего. Получаю двадцать пять грошей в год, конечно, счастливчик!

— А, вот оно что! Видит бог, в бедности маешься. Глотни ракии!

— Не пью.

— Со мной не хочешь? Может, брезгуешь?

Я выпил, чтобы не сердить его.

— Выходит, значит, пьешь. Давай еще по одной! До дна, до дна пей!

Вторая чарка прошла легче первой.

— А говоришь, не пьешь! Вижу я, как ты не пьешь! Шутник ты, как я погляжу. А чего это ты давеча улыбался? Люблю, когда люди улыбаются.

Похвала его была мне приятна, я почувствовал себя совсем хорошо.

— Да вот смотрю, где ратники? Вспомнилось, как я одного человека переправлял через бурную реку и он обмарался со страху. Может, и с этими так же было и вся их война и все военные передряги — в полных штанах?

Неожиданно он громко прыснул, словно выстрел раздался, поперхнулся, обрызгал меня ракией, которую как раз опрокинул в рот, но, откашлявшись и придя в себя, продолжал хохотать во всю мощь своих легких, ударяя ладонью по колену, раскачиваясь всем телом и подвизгивая, так что я испугался и за него, и за себя.

— Пей! — протянул я ему кувшин, желая его успокоить.

— Ну, брат, и сказанул: обмарался, вот тебе и вся война!

Смех его прерывал только кашель.

Люди начали на нас оборачиваться.

— Слушай, расскажи им. Прошу тебя, всем расскажи! Лопнут от смеха.

— Еще чего! Такое не рассказывают. И может, я все выдумал.

— Если выдумал, здорово выдумал.

— А ты сам-то зачем пришел?

Но он не слышал меня.

— Значит, в том вся их война и все ратные подвиги!

— Погоди, видно, о себе ты говорить не любишь. Я спрашиваю, зачем ты пришел?

Мне хотелось перевести разговор на него, чтоб он унял свой непристойный смех. Забрасывая его вопросами, я одновременно совал ему кувшин.

Наконец подействовало. Смех еще сотрясал все его нутро, но постепенно становился тише и слабее. Мы навалились на ракию, я потерял всякую осторожность — лишь бы забыть то, что сказал.

— Мое дело обычное, ничего особенного.

— Все равно, рассказывай.

— Был на войне, тяжело ранили, попал в плен к австриякам. Меня вылечили и забыли. Рубил лес в Тироле. Три раза пытался бежать, и каждый раз меня сажали на все более длительный срок в тюрьму. Отпустили только через девять лет. Ступай, говорят, на все четыре стороны и не поминай лихом. Ладно, говорю, не буду, чай, не на свадьбе был — в плену.

Вернулся домой, к жене, а дома, с женой,— другой, хозяйничает на его земле. Пятерых детей народили, а с ним у нее ни одного не было. Понял он все и не стал на нее сердиться: что поделаешь, ждала, ждала да и вышла за другого. Пусть только вернут, что ему принадлежит, то есть дом и усадьбу, а жену он, так и быть, подарит. Вроде просто и ясно. Но не тут-то было, канитель началась страшная, и все впустую. Слишком долго о нем не было ни слуху ни духу, а поскольку нашлись люди, которые видели, как он упал на поле боя тяжело раненный, кадий выдал бумагу о его смерти, жена наследовала его имущество и принесла в качестве приданого новому мужу. Что будешь делать? Он хочет вернуть свое, он его не продал и в карты не проиграл, оставил все в наилучшем виде, а что он жив-здоров, каждый может видеть. Какие еще здесь нужны доказательства? Но муж его жены, тот, который его заменил и свое мужское дело наилучшим образом исполнил, говорит так: что жив человек, не поспоришь, что имущество его, не поспоришь. Однако же, не будь бумаги о его смерти, не напиши ее кадий, он не взял бы в жены его, то есть свою, жену, потому что у нее ничего не было бы, а сам он гол как сокол. А если бы сдуру и взял, то уж никак не напек бы столько детей.