— Чепуха! Чем больше святых заслонов, за которые люди прячутся, тем больше простора для зла и бесчинств. Человек любит выдумывать причины, чтобы снять с себя вину и ответственность. Отсюда и рождается общая безответственность. Так человечество далеко не уйдет.

— Ты хочешь сказать, каждый сам для себя решает, что такое добро и что такое зло?

— Каждый! И никакое зло не может превратиться в добро лишь потому, что так считает большинство.

— А защищаться — значит тоже творить зло? Например, защищать веру.

— Защита и нападение часто одно и то же.

Зафрания и сейчас не перестает улыбаться. Из чего он сделан? Что это? Сила или бесчувственность?

— Неточно, но любопытно,— сказал он без всякого раздражения. Взял меня под руку и отвел в сторонку. Нас легко было принять за близких приятелей.

— Хорошо, что тебя люди не слышали.

— Ты думаешь, я боюсь? Я своих мыслей ни от кого не скрываю.

— Бояться тебе не из-за чего. Просто нехорошо. Вредно. Кто-нибудь возьмет и поймет превратно.

— А мне плевать, как меня поймут.

— Вот это напрасно. Здесь собрались лучшие люди.

— Лучшие? Ты, когда шел сюда, видел знаменосца Мухарема? Лучшие, может, с голоду пухнут. Или гниют в тюрьмах.

По его ликованию, которое он прятал под напускным смущением, и по наступившей вдруг мертвой тишине я понял, что именно эти слова он жаждал от меня услышать. Для того он и привел меня в соседнюю комнату, чего я даже не заметил, для того и подначивал, рассчитывая, что по пьяной удали я наговорю глупостей.

Слова мои оскорбили, разозлили, разъярили гостей. Молла Ибрагим вертел тощей шеей, будто подавился живым угрем.

Но остановиться я уже был не в состоянии. Мошенник ошибался, полагая, что я малодушно уйду в кусты. Ничего ужасного я не сказал. И они это знали.

Я продолжал говорить, теперь я считал это своим долгом. Бояться я не боялся, но объяснить свои слова я должен. Кому-то ведь надо сказать. Нельзя же всем и всегда молчать!

— Я не хочу никого обижать (сказал я мягко), но меня потрясла судьба старого знаменосца. (Тут мне вдруг показалось, что я вроде бы трусливо оправдываюсь, и уязвленное самолюбие подкинуло мне более резкие слова.) Разве знаменосец хуже нас? (Снова уступка! Ведь хотел я сказать: вас! Вот беда!) А сколько таких, как он? Не думаем мы ни о живых, ни о мертвых. (Вот это точно, точно! Правду кинуть им в лицо!) Народ голодает, мучается, утопает в потоках крови, нищенствует на своей земле и бессмысленно умирает на чужой. Мои товарищи погибли под Хотином как собаки, сами не зная, во имя чего, и тысячи других горемык тоже. А вернись они — может, тоже стояли бы с протянутой рукой, как знаменосец Мухарем. Грех думать только о своем благе.

Молла Ибрагим проглотил своего угря и теперь, совершенно синий, мучался икотой.

А я лишь с последним словом понял, что наговорил бездну глупостей, без всякого повода и нужды.

Джемалу Зафрании и не мечталось, что его коварная месть удастся с такой полнотой. Мне некуда было деваться, каяться было поздно и бесполезно. Да и пошли они ко всем чертям, пусть я выставил себя круглым идиотом, зато они услышали то, чего давно никто им не говорил.

Хорошо же закончилась моя попытка повернуть свою жизнь к лучшему!

Гости помоложе и помельче бросились на меня с кулаками, оскорбленные до глубины души и за себя, и за отцов города. Джемал Зафрания урезонил их и вывел меня из дома.

— Зачем тебе это понадобилось? — с укором спросил он меня.

— Не мне понадобилось, а тебе. А сейчас проваливай, пока я тебе костей не переломал.

Этот довод показался ему убедительным, и он без всяких околичностей ретировался.

На улице было темно, луна еще не вышла. Недолго пробыл я в гостях.

Значит, свершилось.

Чьи слова говорил я этим хмурым людям? Видимо, свои собственные, хотя я никогда не произносил их в такой резкой форме даже про себя. Конечно, и слова эти, и мысли жили во мне, откуда бы я их извлек, если не из себя самого? Пить мне нельзя, думал я, быстро хмелею и перестаю владеть собой. Но дело не только в пьяном угаре. Я говорил назло Зафрании, хотел ему досадить, а потом уже отступать было некуда. Он же сделал из меня шута горохового, дергал за ниточку как марионетку, и по его милости я разыграл роль дурачка-простофили. А ведь я считал себя умнее этого полуслепого недоростка! Да, опасное дело — считать себя умнее другого.

И вдруг меня осенило! Из тумана почти забытых воспоминаний выплыло серьезное лицо студента Рамиза, зазвучали слова, которые он говорил в мрачных хотинских лесах. Они врезались мне в память, и я бессознательно повторил их почти в тех же выражениях в самую неподходящую минуту.

Ну и ладно, где наша не пропадала!

Я был в той стадии опьянения, когда ноги еще не выходят из повиновения, но мысли разбегаются и их трудно собрать воедино. Я решил пройтись вдоль Миляцки — выветрить винные пары. А то Тияна начнет пенять как ребенку: «Господи, да разве тебе можно пить!» И кроме того, надо придумать, как ей рассказать о своих подвигах. Я от нее ничего не скрываю, не в силах скрыть — не скажу сразу, потом мучаюсь. Она чувствует любую перемену во мне, даже пустяковую. Самую невинную ложь чует. Поэтому придется все ей выложить, как бы мне это ни было неприятно. «Ну, герой!» — отзовется она на мой рассказ. Только что сказать? Что Зафрания сделал из меня шута горохового? Что я нарочно бросил им в лицо то, что давно меня мучило? Что был пьян и сам не знал, что говорил? Где здесь правда? Во всем понемножку?