Я ответил ему, что во время воины личные вкусы не должны играть роли и что я готов подчиниться деловым соображениям... Князь Львов горячо меня поблагодарил.

Должен добавить, что, убеждая меня согласиться на его предложение, князь Львов дал мне «лестную» характеристику О. П. Герасимова, из которой я, однако, понял, что, уважая Герасимова — его и нельзя было не уважать! — кн. Львов считает его скорее антипатичным и «сухарем». Все симпатии Львова лежали, конечно, на стороне Вырубова. Говоря о «ригоризме» Герасимова, Львов просил меня «подливать масла в колеса», если у него будут трения с Вырубовым. При этом кн. Львов ясно дал мне понять, что в таком случае ожидает, что и мои симпатии, конечно, будут на стороне Вырубова. Потом, уже после моего знакомства с О. П. Герасимовым, кн. Львов, по-видимому, удивился, когда на его вопрос я ответил, что О. П. произвел на меня очень приятное впечатление. Конечно, он никак не выразил своего несогласия с этой оценкой, но я его все же почувствовал.

Через день или два после разговора с кн. Львовым я познакомился с О. П. Герасимовым. Как я уже сказал, мое первое впечатление от него было вполне благоприятное. Конечно, я тогда никак не предполагал, что скоро с ним очень сближусь, насколько могут сблизиться люди разных поколений (он был лет моего отца).

Я тоже произвел на Герасимова хорошее впечатление. Когда началась наша совместная работа, он скоро просто трогательно полюбил меня; я, в свою очередь, не менее искренно полюбил его.

О. П. Герасимов был человек весьма оригинальный и я не могу отнести его ни к какой обычной категории людей. Он происходил из совсем незнатного, но старинного дворянского рода, крепко сидевшего на земле и выходившего во дни оны, «конны, людны и оружны», на защиту русских рубежей. Этот, к сожалению редко встречающийся у нас, атавизм очень сильно чувствовался в глубине характера Герасимова.

Наше старое, но незнатное и небогатое родовое дворянство, много сделавшее для России и за последние десятилетия только немногим меньше оклеветанное и оплеванное, чем наша аристократия, к сожалению, быстро оскудевало и потеряло свое бывшее значение в государстве. При этом одни представители этого сословия скатывались в пропасть «бескультурья»; а другие — «объинтеллигенчивались», теряя характерные и полезные для государства черты «служилого сословия». Некультурным Герасимова назвать, конечно, было никак нельзя, хотя культура его и была не особенно тонкой. Скорее, мало знавшие его люди могли считать его «интеллигентом», но это тоже не было верно, хотя некоторые черты интеллигента в нем и проглядывали. Типичный интеллигент — человек, оторванный от земли, и от истории, и не имеющий традиций, кроме, конечно, «специфически интеллигентских».

У О. П. Герасимова ясно чувствовались крепкие и старинные традиции государственного «служилого сословия». При этом он был человек цельного и стального характера, определенный индивидуалист и крепкий государственник. Под государственным углом зрения Герасимов смотрел на все. Государственный интерес был у него всегда на первом месте. Педагог по профессии, бывший директор Дворянского Пансиона в Москве, потом некоторое время товарищ министра Народного Просвещения, Герасимов отнюдь не был чиновником или бюрократом. Старый смоленский помещик и земец, Герасимов был убежденным и стойким приверженцем широкого местного самоуправления. Человек очень властного характера, он, однако, отнюдь не имел довольно обычной для таких людей склонности к централизму.

За несколько лет нашей совместной службы и знакомства (он умер в большевицкой тюрьме в 1919 г.) Герасимов оказал на меня значительное влияние. Изо всех моих служебных начальников учиться, к сожалению, мне пришлось только у него.

Ко времени моего знакомства с ним (весна 1915 г.) О. П. Герасимову шел шестой десяток лет. Он не был больше на государственной службе. Средства его были очень скромные, но они все же позволяли ему быть независимым. Впрочем, независимость коренилась в самом характере Герасимова. Несмотря на довольно слабое здоровье, он был чрезвычайно упорным работником. Он был не властолюбив, но властен. Многие его любили. Пожалуй, еще большее число людей — его не любили, но никто не мог его не уважать. Многим он импонировал.

Прямота Герасимова была зараз его достоинством и недостатком. Он нередко бывал слишком резок с людьми и в оценках людей. Требовательный к самому себе, Герасимов был требователен и к другим.

В контрольном отделе Главного комитета ВЗС, во главе которого стоял старый земец Н. Н. Хмелев, я — более чем наспех и очень поверхностно — познакомился с совершенно неизвестным мне делом. По рекомендации Хмелева Герасимов пригласил старшего контролера и трех контролеров со специальной подготовкой. Мелких служащих отдела мы должны были подыскать на месте.

Обучение мое новому делу продолжалось лишь два-три дня и то урывками, после чего, в сущности совершенно неподготовленный, я должен был спешно выехать со старшими служащими отдела в Варшаву. Герасимов должен был приехать в Варшаву только недели через две.

В Варшаве, во фронтовом комитете ВЗС, я попал в страшнейший кавардак. Я ожидал отсутствия порядка, но то, что я встретил, превзошло все мои ожидания,— это было нечто хаотическое и бесформенное, но жившее очень интенсивной жизнью.

Я уже говорил выше о Вырубове, но познакомился я с ним, только приехав в Варшаву. Он произвел на меня симпатичное впечатление «славного малого» — энергичного, простого и веселого. Это был человек нашего круга, что очень облегчало мне работу с ним. Он почти немедленно предложил мне перейти на «ты». Однако при поверхностно-хороших отношениях мы с ним, по существу, не сблизились, да и работать с ним мне почти не пришлось.

Немедленно по приезде я со своими сотрудниками приступил к работе. Что только открылось перед нами! Как я уже говорил, Вырубов брался за все и предлагал все делать, но в совершенно неисполнимые сроки. По справедливости, приходилось удивляться не тому, что сроки выполнения работ обыкновенно не исполнялись и что многое не удавалось сделать; удивляться приходилось, сколько все-таки сделать удавалось... Какой ценой — это вопрос иной!

Старые земцы (главным образом, из «третьего элемента»), работавшие в комитете, просто за голову хватались, но они не могли, или не смели, противиться воле Вырубова. Зато были и другие уполномоченные и служащие комитета, которые чувствовали себя в своей атмосфере и совершенно распоясались. Может показаться странным, но я потом уже при большевизме (это относится к его начальному периоду) почувствовал кое-где атмосферу, напоминающую мне то, что видел тогда в варшавском комитете: те же «масштабы», то же отсутствие настоящего хозяйственного расчета, то же наплевательское отношение к вопросу о стоимости, та же самоуверенная безграмотность во многих вопросах и та же распоясанность иных руководителей дела, не считающихся ни с какими правилами, нормами, требованиями и т. п. Должен сказать с еще большим прискорбием, что эти черты мне приходилось наблюдать далеко не в одном только комитете Северо-Западного фронта, а и в других учреждениях ВЗС и вообще среди наших «общественных организаций». Я уже говорил об их немалых достижениях и положительных сторонах; не могу умолчать и об этой очень серьезной отрицательной стороне. Многие отрицательные черты нашей «общественности» не родились при большевизме, а только развились при нем и расцвели махровым цветом.