Он бредет прочь.

– Так я и говорю, почти у всех улучшения. И вот этого тоже приятно видеть, как он ходит и разговаривает.

– А чем его лечат?

– Я не вправе обсуждать больных. И так уже, наверное, слишком много сказала. Немножко тем, немножко этим – каждый день есть небольшой прогресс. Очень много зависит от движения – надо, чтобы они не валялись, шевелились. Если нет настоящего паралича, то нет у человека причины целый день лежать или сидеть. У кого настоящая слабость, с ними мы начинаем с подвешивания.

Она ведет меня по коридору в какую-то палату и открывает дверь. С потолка свисает десяток длинных пружин, и к каждой паре их прикреплено что-то вроде смирительной рубашки – парусиновый жилет на шнуровке, и в эти жилеты зашнурованы старики. Они висят, как обмякшие марионетки, полустоят, полуподпрыгивают, полутанцуют под музыку, а физиотерапевты ходят от одного к другому.

– Им это нравится, – говорит женщина. – Мы сами изобрели эти приспособления для поддержки вертикального положения с нагрузкой. И снизилось число респираторных заболеваний: легкие функционируют лучше.

– У них довольный вид, – говорю я, не в силах отвести взгляд от полной комнаты «подвешенных» стариков.

– Ну и хватит экскурсий на один раз, – говорит она, закрывая дверь. – Вы поедете в ИМКА посмотреть на мать? Они только что уехали, так что дого2ните.

Мне приходится заплатить пятнадцать долларов и дать подписку отказа от претензий – только потом меня пускают в зону бассейна ИМКА. Тот факт, что я не собираюсь плавать, на человека за конторкой впечатления не производит.

Я вхожу через мужскую раздевалку – не слишком приятный интерьер зеленого кафеля, кое-где утыканный мужскими телами и пропахший кроссовками.

При попытке войти в зону бассейна меня останавливают: я должен вернуться, снять туфли и носки и вымыть ноги под душем.

– Мам, привет! – кричу я, оказавшись в зоне бассейна.

Мой голос отражается от кафеля и затухает в хлорных парах бассейна. – Привет, мам! – повторяю я.

Ко мне поворачивается вся группа.

– Привет! – отвечают все леди из воды.

У мамы на голове латексная шапочка – точно такая, как была у нее тридцать лет назад, с большими резиновыми цветами на макушке. Не может ведь это быть та же самая? Мама плывет ко мне, и мне трудно поверить своим глазам: ведь совсем недавно она была прикована к постели, а сейчас рассекает водную поверхность взмахами рук. Брассом она подплывает к бортику, и я оказываюсь там же, глядя вниз на странно-открытое лицо – обрамленное латексными цветами – и глубокий морщинистый вырез.

– Отлично выглядишь, – говорю я. – Как себя чувствуешь?

– Фантастически, – отвечает она.

К ней подплывает мужчина с бочкообразной грудью.

– Привет, сынок!

– Здравствуйте.

– Рад тебя видеть.

– И я вас, – отвечаю я в тон.

– Как там сестра твоя?

– Отлично, – говорю я, хотя сестры у меня никогда не было.

– Меня очень беспокоит твоя мать. Я ее нигде не могу найти.

Голос у него гулкий, как у бывшего радиодиктора.

– Не можешь ее найти, потому что ее больше нет, – напоминает ему мама. – Но сейчас у тебя есть я.

– То есть вы вместе? – спрашиваю я.

– Да, – отвечают они.

– А как же папа?

Я вдруг снова стал маленьким, ничего не понимая.

– Твой отец умер много лет назад, – говорит мама. – И я имею право строить свою жизнь.

– Вы не хотели бы вернуться к занятиям? – спрашивает инструктор.

Они поворачиваются, плывут к группе, и подгузники торчат у них из плавок.

По дороге домой я заезжаю в «Эй-энд-пи» (обычно я туда не хожу, просто так вышло). За мной, куда бы я ни шел, все время следует какая-то женщина.

– Вы ходите за мной?

– За вами?

– Ну да, за мной.

– Трудно сказать. Здесь все ходят туда-сюда по пролетам, обходят ряд за рядом. Если у вас нет какой-то своей системы, вы обречены одни и те же лица видеть много раз.

– Прошу прощения, – говорю я. – Мы знакомы?

Она пожимает плечами, будто это абсолютно не имеет значения.

– Вы какой торт любите? – Мы стоим в отделе замороженных продуктов, возле десертов. – Простой или с глазурью?

– Никогда их не покупаю, – отвечаю я, и это правда. – Если бы мне захотелось торта, я бы пошел в кондитерскую, но я к ним равнодушен.