Я останавливаюсь перевести дыхание.

– Сегодняшнее занятие отмечает переходный этап моей жизни: мое последнее выступление в университетском театре, прощальный поклон, если хотите. Я подумал, что могу воспользоваться случаем, чтобы просто поделиться с вами своими мыслями.

Но прежде всего я хочу попросить вас отключить все электронные приборы и представить себе заседание в никсоновском Белом доме: президент, глава его администрации Холдеман, Хейг, Генри Киссинджер и еще несколько избранных. Представьте, что у каждого из них в одной руке чашка кофе из «Старбакса», на которой написано имя владельца и аннотация содержимого, другая рука держит электронное устройство, а они почту смотрят, сидят в Твиттере, эсэмэски пишут и вообще. Не решил бы Никсон, что они его не слушают? И стал бы он записывать собственные мысли, полночные раздумья, чернилами на бумаге, или раскрыл бы смартфон и натвитил, наэсэмэсил бы многотомные отступления в создаваемое послание «О положении страны»?

Подумайте об этом и отключите свои устройства. Сегодня мое последнее выступление, и я прошу безраздельного внимания.

Я останавливаюсь на долгую минуту и жду, пока прочирикают, прощаясь, все приборы.

– Сегодня в девятнадцатый раз стою я перед вами – здесь, откуда столько лет исходит свет учения, где поколениями формировали умы и биографии. Я всегда старался давать вам материал как можно лучше. Я считал своим долгом сделать все возможное, чтобы донести до вас вашу историю и историю вашей страны, важность и ценность как знания прошлого, так и умения искать в этом знании ответы. Сегодня, в некотором смысле, день моей капитуляции. Чтобы учить, нужны ученики, адепты знания, жаждущие его. Мне известно, что многие из вас пришли сюда лишь потому, что курс истории обязателен. Я знаю по слухам, что этот курс считается «фигней». Равным образом мне известно, что многие из вас – первые в своих семьях, кто пошел учиться в колледж, и вместо того, чтобы воспринять эту привилегию как обязательство учиться, вы ее сочли индульгенцией, чтобы болтаться без дела с приятелями. Я всегда считал себя преподавателем, учителем, наставником молодежи. Не имея собственных детей, я допустил – вероятно, напрасно, – чтобы мне их заменили студенты. Я участвовал в вашей жизни, ходил на ваши футбольные матчи, подбадривал вас с трибуны. Я верил в вас. И как бы ни менялись течения в академической жизни, как бы ни спадал интерес к изучению истории, какие бы ни были веяния, я всегда ощущал долг, который мне следует выполнять. И позвольте мне высказаться совершенно ясно: я бы так поступал и дальше, как бы ни было мне трудно, как бы ни затрудняло преподавание мои научные исторические исследования. У меня нет привычки пасовать перед трудностями. Но так как в данном учебном заведении резко меняется направление, в котором должно идти преподавание истории, моя работа перестает приносить пользу. Я смотрю на это в долгосрочной перспективе. Сейчас я отмечаю контраст Белого дома Никсона и Белого дома Буша-старшего и Дика Чейни, по сравнению с которыми Ричард Никсон кажется простаком.

Никсон, по моим ощущениям, был мучим чувством вины по отношению к своим родным, в особенности к двум братьям, которых он потерял в ранние годы жизни. В недавние черные дни моей собственной семейной драмы мне пришлось подумать об отношениях с кровными родственниками и о том, что значит быть сторожем брату своему – в буквальном смысле слова. Подумать о собственном браке, рухнувшем в этом публичном фиаско. Я вспоминаю Дика и Пэт, восхищаюсь их стойкостью перед лицом всего того, что мы знаем о них и чего не знаем. Меня душит ярость, что я, как в капкан, попался в ту жизнь, которую беспощадно сам себе создал.

– Простите за отступление, – говорю я, переводя дыхание. – Бывают тропы, развилки, которые приходится проходить, дороги, которые приходится выбирать. Иногда выбирать не из чего, и остается только наилучшим образом поступить с тем, что тебе дано. Сегодня у меня смешанное чувство: это день окончания – и день начала. Я ухожу из университета, чтобы все свои силы отдать исследованиям деятельности Никсона, и очень надеюсь углубить свои знания в этом вопросе. Среди тех, кто пришел со мной попрощаться, двое почетных гостей: Райан, молодой студент-раввин, изучающий вопросы преступности среди евреев, – удачи ему. Декан нашего факультета, Бен Шварц, которого я знаю много лет и который знает всю глубину моих к нему чувств, – мне нет нужды говорить больше. Сегодня я обращаюсь к вам не только как к студентам, но как к людям – гражданам, надеюсь. Более того, я заверяю сегодня вас, что до тех пор, пока еще теплится жизнь в моем теле, я буду продолжать в том же духе. Я буду и дальше работать ради великих целей, которым посвятил свою жизнь. Есть одна цель, которой был я всегда предан и останусь предан столько, сколько буду жить. Впервые принимая присягу, я поклялся «посвятить свою власть, энергию и всю доступную мне мудрость делу мира между народами». И во все свои дни я изо всех сил старался быть верен этой клятве. В результате этих усилий, я уверен, мир стал гораздо безопаснее, чем прежде, не только для народа Америки, но для народов всех стран, и у всех детей во всех уголках Земли выросли шансы жить в мире, а не погибать в войне. Вот то, чего я более всего надеялся достичь. Вот главное мое наследство, которое я оставляю вам.

Я останавливаюсь, оглядываю аудиторию: уловил ли кто-нибудь, насколько густо я надергал цитат из самых знаменитых речей Никсона, в том числе и прощальной, конечно. Ни проблеска. И я заключаю, как когда-то сам мастер:

– Да будет благословение Господне на вас во веки веков.

Аудитория взрывается аплодисментами. Я киваю, кланяюсь, чуть ли не реверансы делаю. В задних рядах поднимается рука, а меня охватывают угрызения совести из-за авторского права.

– Перед тем как ответить на ваши вопросы, должен указать в скобках, что мое выступление составлено в основном из речей, произнесенных Ричардом Никсоном. В частности, из выступления по радио при его уходе в отставку, восьмого августа тысяча девятьсот семьдесят четвертого года.

– Семьдесят четвертого! – смеется девушка в первом ряду. – Меня же еще и на свете не было.

– Именно это я и хочу сказать. А сейчас вопрос с задней парты.

– Не могли бы вы сказать: не имея возможности учесть результаты итогового экзамена, как вы будете нас оценивать?

– Да воздастся каждому по делам его, – отвечаю я, довольный собственным остроумием. У них же на лицах недоумение. – Кто сдавал работы и участвовал в дискуссиях на занятиях, тот будет аттестован.

Часы бьют пять, студенты шумно радуются. То ли тому, что занятие последнее, то ли тому, что я наконец замолчу. Как бы там ни было, а причиной этой радости я считаю себя, и ухожу с ощущением победы, держа кассетник высоко над головой и рассуждая вслух:

– Вы меня и не знали толком.

Через несколько дней меня приглашают в «Лодж» на обсуждение, куда «поместить» Джорджа. Когда секретарша администрации звонит мне для подтверждения, то советует привезти для Джорджа одежду.

– Уличную, – поясняет она. – Джинсы, теплые носки, шерстяной свитер.

– Уже все решено?

– Понятия не имею, – отвечает она. – Я читаю, что у меня написано. Да, еще я должна у вас спросить, собираетесь ли вы ночевать.

– Нет, – кратко отвечаю я. – Вам известно, кто еще будет?

– У меня список участников: вы, адвокат вашего брата или представитель его юридической фирмы, главный врач и кто-то из управления исправительными учреждениями штата.

– У этого человека от штата имя есть?

– Уолтер Пенни.

Не прерывая разговора, я гуглю Уолтера Пенни и получаю фотографии сверхтощего бегуна из Гамбьера, Огайо. Но ведь мы живем в мире, где существует не только этот Уолтер Пенни?

Приходит собачий опекун – заняться Тесси и котятами.

Я собираю вещи для Джорджа, перегружаю их из ящиков и с вешалок в огромный чемодан, похожий на шкаф, – как будто он предназначен не для поездок, а непонятно для чего. Наверное, все, что Джорджу не понадобится, можно будет отдать.