Поэтому да, я хочу причинить ему боль, хочу его гребаной крови. Но Рамзин резко разворачивает меня и прижимает к себе,

полностью обездвиживая. Я рвусь так, что кажется мышцы лопнут, но ничего не помогает. В этот момент моя злость прорывается наружу первым сокрушительным рыданием, я давлю его, давлю, но не справляюсь. Это какая-то чертова истерика,

слезы льются позорным потоком и никак не хотят остановиться. Рамзин будто каменеет.

— Яна? — почти испуганно спрашивает он.

— Пошел на хер! Убери лапы! — сквозь всхлипы хриплю я. — Ненавижу тебя. Ненавижу,

слышишь? И буду ненавидеть всегда, хоть через тысячу лет!

Рамзин вдруг подхватывает меня, и я оказываюсь лежащей спиной на столе, а он стоит между моих раздвинутых ног и напряженно всматривается в моё лицо.

Выглядит растерянным и виноватым, растеряв всю свою властность. Я снова стараюсь его стукнуть или лягнуть, но тело какое-то непослушное и ослабевшее, и он с легкость удерживает мои ноги. Но я не собираюсь останавливаться и убиваю его хотя бы взглядом.

— Прости, — сипло говорит Рамзин и, не обращая внимания на мои потуги достать его,

опускает голову и накрывает ртом мой клитор.

Я все сыплю ругательствами, хотя тело тут же выгибает такой жесткой дугой, что столешницы едва касаются одни лопатки.

Мой оргазм наступает почти мгновенно, но после всего он не приносит наслаждение, а будто выпотрашивает, оставляя звенящепустой. Я обмякаю и лишаюсь способности двигаться.

— Яна, — шепчет Рамзин и нежно гладит мои бедра, скользя по ним влажными от моих соков губами. — Яна, прости меня, я перегнул.

Яна. Яночка.

Я же не слушаю его и смотрю в потолок.

Плевать, что он сейчас скажет и что сделает.

Все его слова эхом мечутся в той пустоте, что он сам же во мне и сотворил, нигде не задерживаясь.

Он сам аккуратно одевает меня и, взяв на руки, выносит из кабинета. Наверняка все на нас пялятся. Только мне плевать на это сейчас. Эмоции отсутствуют сейчас в принципе. В машину Рамзин так и садится со мной на руках и всю дорогу удерживает, тесно прижимая к себе и перебирая волосы.

Возможно, его прикосновение можно назвать нежными и даже трепетными, только мне теперь не нужно это.

Следующие несколько часов я пребываю в том же состоянии опустошенной отстраненности. Рамзин же обращается со мной так, будто я тяжело больная, а он чертов медбрат, ухаживающий за мной. Сам переодевает, пытается кормить, когда видит,

что я не ем, а просто ковыряю в тарелке, сам моет в душе, вытирает и укладывает спать. И

молчит. Все время. Когда он выносил меня из машины по приезду домой, Александр ненавязчиво предложил ему помочь таскать меня, на что Рамзин огрызнулся, как собака, у которой пытаются отнять любимую сахарную кость.

Рамзин прикасается ко мне бережно, как к предмету из тончайшего хрусталя, и смотрит все время настороженно, будто ждет, что я в любой момент постараюсь размозжить себе голову о первый попавшийся предмет мебели.

Волнуется зверюга о своей добыче? Ну да, это ему надо мной измогаться можно, а даже синяк себе об угол поставить ни-ни! В

прежнем состоянии я бы даже смеялась до колик в животе над тем, насколько он не похож сейчас на себя обычного. Но смеяться мне не хочется. Плакать, впрочем, тоже. Как и есть. И говорить. Я какая-то странно онемевшая, что ли. Как деревяшка. Ага,

здравствуй, дерево Яна. Ты, типа, живаздорова, дышишь и нормально функционируешь, но попробуйте-ка добраться через толстую кору. Когда Рамзин касается меня, я не ощущаю ничего. Вот просто совсем. Словно я в толстенном скафандре,

сквозь который не проникают ни жар его тела,

ни запах, ни его особые флюиды, что обычно лишают меня власти над собственным телом и мозгами. Будто какие-то чары развеялись.

Не знаю — навсегда или это скоро пройдет. А

самое хреновое, что я не могу понять, почему мне вдруг грустно от этого. В принципе стоит ведь радоваться, что я не вспыхиваю, как лужа бензина от спички, когда он прикасается ко мне? Да, стоит. Но почему-то мне как-то холодно без этого. Изнутри и снаружи. Так,

словно в душе выключили чертово отопление,