После этого снабдили мы парня соответствующими документами, чтобы скрыть от немцев его подлинное прошлое, потом, как говорится, окрестили его конспиративным именем, дали ему портативную рацию, связали с подпольной группой, которая должна была работать во время оккупации города и благословили на боевой нелегкий труд…

И надо сказать, не ошиблись… Работает парнишка прекрасно. Через него нам известен каждый шаг немцев. Он там — наши глаза и уши…

Чудесный парень… Выдержка, хладнокровие, мужество — поразительны для его лет…

Чернопятов замолчал, и вновь тревога легла на его лицо.

— Не нравится мне этот внезапный обрыв в передаче, — тихо, как бы про себя, опять проговорил он. — Неужели попался парень, а?..

— Не думаю, — ответил Рогов. — А если попался, будем выручать… Для такого дела все мои десантники в вашем распоряжении, Федор Никитич… Да и сам я тоже… Вот только надо установить точно, что же с ним случилось?

— Вернется Вера, — в раздумье произнес Чернопятов, — придется послать ее в Сухов в разведку. Ей дело это не новое — ходила уж не раз по нашему заданию…

— Ну вот и хорошо, — бодро сказал Рогов. — Выручим парня. Только рано вы беспокоитесь, Федор Никитич, ничего ведь еще неизвестно…

Чернопятов опять склонился над рацией, пытаясь настроиться на волну «Днепра», но аппарат попрежнему был глух, как камень.

— Нет, товарищ майор, — сказал он, — все ясно: провалился наш «Днепр»!

Услышав свое имя, произнесенное ненавистными губами, Вера отвернулась. На ее глазах заблестели слезы от гнева и жгучего чувства стыда.

— Ну, что мы будем с ним делать? — спросил лейтенант Кравчук, с любопытством разглядывая молодое красивое лицо предателя.

— Повесим, — ответил Найда не колеблясь.

— Эх, кацо, так нельзя, — сказал Гапаридзе— Надо все по закону — надо сначала судить.

— Мы и будем судить, — глухо произнесла девушка, для которой, наконец, наступил час возмездия — она ждала его долго, Ждала с нетерпением и страхом. — Здесь будем судить, — добавила она, потупясь и нахмурив брови.

— Здесь, — согласился Найда. — Да и судить нам не долго… Все мы обвинители, — и он окинул взглядом подошедших остальных партизан. — А вы, товарищи, — повернулся он к десантникам, — будете судьями, как лица, можно сказать, объективные… Я, — продолжал Найда с силой, — я обвиняю этого человека в предательстве Родины, в том, что без всякого принуждения он пошел в услужение к лютым врагам нашим, чтобы погубить партизан… А с врагами разговор у нас один — смерть!

— Этого человека, — начала девушка почти шопотом, с хрипотцой в голосе, — я любила… говорю это прямо, не таясь… Но он предал все… и любовь мою тоже… Стыдно мне, товарищи, что не распознала я его, поверила его льстивым книжным словам о великой любви к Родине, о подвигах во имя Родины, на алтарь которой — это его лживые слова — он готов был положить свою жизнь, как ее клали великие революционеры всех времен и народов… Да, товарищи, он говорил красиво, он умел говорить красиво, но каждое его слово оказалось черным, как его душа… А с предателями у нас один разговор — смерть!

Выговорив последнее слово, девушка вдруг стала бледной, как березовая кора, и руки у ней обвисли, как сломанные сучья. Закрыв глаза, она прислонилась к дереву и затихла, обессиленная.

Наблюдавший за ней Кравчук понял ее мужество, ее великое страдание, потому что не сразу и не легко вырвать из сердца свою первую чистую девичью любовь.

После Веры выступил следующий партизан.

— Я знал этого человека мало. Но встречаться приходилось — он был телеграфистом, я — путевым обходчиком. Я к тому это говорю, товарищи, что никакого значения не имеет— кто, как знал друг друга до войны. Во время войны человек раскрылся. А этот раскрылся так, что хуже и не бывает… Предать свою Отчизну, друзей, свою любовь, все самое дорогое для человека может только самая черная душа, у которой нет ничего святого… Я все сказал, и последнее мое слово — смерть!

Тем временем Найда вынул из дорожного мешка тонкую и длинную веревку и, приспосабливая петлю, поглядывал вверх, выбирая сук покрепче.

Наблюдая за этой сценой, Кравчук с удивлением подметил: Кирьяков не проронил ни одного слова, не сделал ни одного движения, словно происходящее абсолютно его не касалось.

Заметила это и Вера, но девушка по-своему понимала причину такого молчания: что мог сказать этот человек, этот предатель в свое оправдание? Ничего, ни одного слова! Защищаться? Чем? Все, что ни сказал бы он, было бы для него обвинительным актом.

Но Остап Кравчук думал иначе: «По всей видимости, у этого человека было что-то более страшное, чем предательство. Он сделал что-то несравненно худшее, о чем партизаны, видимо, еще и не подозревали».

Все это следовало непременно выяснить. И не здесь, в этом импровизированном судилище, где на скорую руку производится следствие и где заранее известен приговор. Нет, это скорее было похоже на поспешную расправу, чем на подлинный народный партизанский суд.

— Раз вы уже поручили мне и моим товарищам — десантникам быть судьями над предателем, — заговорил лейтенант, обращаясь к партизанам, — то вот наше слово: этого человека надо судить, но судить по всем правилам, согласно советским законам, партизанским судом, чтоб приговор был общим и чтоб вся деятельность преступника была выяснена до конца.