Цемах зашел к больному днем, когда квартирная хозяйка и ее дочери были еще в лавке. Снаружи шумела теплым ветерком и талыми ручьями весна. Но в просторной комнате больного все было чисто, холодно и угловато. Стол был покрыт новой блестящей клеенкой; крашенная светло-голубой краской кровать аккуратно застелена, в головах ее лежала взбитая белая подушечка; из замка темно-коричневого полированного платяного шкафа торчал ключик, а застекленный шкафчик был заставлен вымытой до искрящегося блеска посудой. Все выглядело как в квартире злобного старого холостяка, который ненавидит шум и суматоху, устраиваемые детьми, и терпеть не может есть вместе со всей семьей из одной и той же посуды. Лицо самого квартиранта, как и мебель в комнате, было блестящим и угловатым. У него были низкий лоб, сухие широкие губы, маленький острый подбородок и большие оттопыренные уши. Дома и в хорошую погоду он носил теплую шапку, шлепанцы на меху и мохнатый красный халат. Из широких рукавов торчали его худые, костлявые руки с длинными пальцами с выпирающими суставами и острыми ногтями. После того как в его комнату зашел неожиданный гость, он остался сидеть на краю кровати, опустив глаза, словно сверля ими дырку в полу. Было видно, что он ни на минуту не забывает, что до сих пор серьезно болен и должен хорошенько беречь себя.

— Вы, конечно, удивлены тем, что я до сих пор ни разу не приходил к вам выполнить заповедь о посещении больного, — заговорил Цемах и, не спрашивая разрешения, присел на стул, стоявший по другую сторону стола. — Я не приходил, потому что слышал, что вы не хотите видеть своих товарищей, вот я и подумал, что и меня тоже не захотите увидеть.

— Ешиботники приходили спасать мою душу, когда надо было спасать мое тело, поэтому я и не хотел их видеть, — процедил сквозь зубы Даниэл-гомельчанин, все еще не поднимая глаз на гостя.

Цемах почувствовал к своему ученику то же отвращение, которое испытывали к нему другие ешиботники, и воскликнул:

— Неправда! Сыны Торы прежде всего заботились о вашем теле, а только после этого — о вашей душе. И что за грех в том, если, обслуживая вас, они хотели поговорить о Торе и о мусаре?

Даниэл с трудом выдохнул через заложенные ноздри и ответил еще недружелюбнее:

— Эти сыны Торы заботились о моем теле, чтобы спасти мою душу, как это делают монахини, приходящие в больницу к больным христианам.

Монахини в черных одеяниях с большими крестами на шеях не гнушались, тем не менее, и телом больного, а сыны Торы брезговали необходимостью обслуживать его. Точно так же, как мусарники ходят на кладбище, чтобы извлечь мораль из кончины человека, они приходили и к нему в больницу, чтобы посмотреть на пример жалкого человека. Они ему еще предлагали, чтобы и он сам брезговал своим телом, чтобы он хорошенько посмотрел на себя и испытал потребность в покаянии. Один из них, обслуживая его, вздыхал и ойкал без слов. Другой говорил открыто: «Смотрите, смотрите, во что превращается человек!» А третий напоминал ему долженствующие пробуждать веру слова главы ешивы, что если мы не заботимся о том, чтобы наш ближний получил место на том свете, мы вообще не заботимся о нем. И он выгнал их, его якобы преданных товарищей.

— В ешиве выдумали, что в больнице меня охватило нездоровое вожделение, чтобы женщины видели меня голым, и надо мной смеялись, потому что я не стесняюсь перед медицинскими сестрами своего отощавшего тела. Все, что обо мне рассказывали, — это ложь. Но я признаю, что мне было приятнее с оплаченными сиделками, относившимися ко мне, как к любому другому больному, чем с мусарниками, приказывавшими мне думать о более высокой жизни, пока я корчился от мучительной боли.

— А Генех-малоритчанин относился к вам иначе? — спросил Цемах.

— Иначе, потому что он сам был болен. Сразу же, как он пришел ко мне в больницу, я увидел, что он пришел помочь, а не спасать мою душу. Поэтому я и перешел к нему жить. Он, бывало, говорил, что есть глубокая мудрость в поговорке, что здоровый больного не разумеет. Человек, знающий, что его жизнь из-за болезни находится в постоянной опасности, — это совсем другой человек. Он тонет в своем теле, как в глине, находится в тисках своего тела, как в кандалах. Проводя время со здоровыми, он не забывает о пропасти, лежащей между ним и ими. Больной, который, по мнению докторов, жив только чудом, думает о себе, что подобен отражению человека в зеркале по сравнению с настоящим человеком. Так, бывало, говаривал Генех.

— Генех ведь был веселым парнем, очень веселым, хотя и больным, — пробормотал Цемах.

Он никогда не подозревал, что у малоритчанина бывают такие мрачные мысли.

Угловатое лицо Даниэла-гомельчанина скривилось в холодной гримасе, настолько же похожей на улыбку, насколько выкидыш похож на новорожденного.

— Больной может быть еще веселее и радостнее, чем здоровый. Но это веселье, приходящее после отчаяния. Так Генех ни на что уже не надеялся. Это видно по тому, что он сам всегда рассказывал сватам, что у него порок сердца, а потом со смехом изображал, как пугались сваты и родители невесты. Так что, увидев, что его квартирная хозяйка не пугается его болезни, он от радости, что она и ее семья верят, что он будет жить, пообещал жениться на ее дочери.

— А я думал, что он сделал это потому, что пожертвовал собой ради вас, — признался Цемах с явной неохотой.

— А как он пожертвовал собой ради меня? Он взял меня к себе, потому что увидел, что я понимаю его точно так же, как он понимает меня, — ответил гомельчанин с сухим кашлем и с холодной злобой неудачника, живущего за счет родных, но не считающего, что обязан их благодарить.

«Почему гомельчанин все время сидит, опустив глаза? — спросил себя Цемах и ответил себе самому: — Потому что уверен, что уже все видел, что только он прав и что он никому не должен доверять. Но в замке его платяного шкафа торчит ключик. Разве он не боится, что его квартирная хозяйка или ее дочь, его невеста, его обворуют? Он презренный человек!» — мысленно крикнул Цемах и заговорил с парнем так резко, как в те времена, когда был главой учебной группы: