— Вы сделали это весьма ловко, как будто не в первый раз!

Слава застегнула пальто и направилась вместе со своими спутниками в город. Она быстро устала от ходьбы, остановилась и повернула к Хайклу свое погасшее лицо:

— Ваш товарищ люто ненавидит моего мужа. А вы что скажете? Вы ведь у него учились в Валкениках и должны его знать.

С траурным выражением глаз на бледном лице Слава ожидала ответа. Хайкл не хотел оговаривать валкеникского главу ешивы, поэтому ответил, что реб Цемах — правдивый человек. С одной стороны, это недостаток, потому что говорить каждому, что о нем думаешь, — это путь к ссоре. С другой стороны, это очень высокая ступень духовного роста, когда человек готов поставить на кон все ради правды. Мойше Хаят тоже понимал, что будет некрасиво, если он станет оговаривать Цемаха-ломжинца перед его женой, даже если она приехала разводиться. И все же Мойше Хаят не мог преодолеть ненависть к своему бывшему главе группы и начал кипятиться: виленчанин — фантазер, он прячет голову в песок, как страус, чтобы не видеть, как все выглядит на самом деле. Все, что Цемах Атлас делал — от отбирания мальчишек у родителей в России до его плана сжечь валкеникскую библиотеку, до его валяния в Амдуре в грязи, чтобы добиться прощения от какого-то задрипанного местечкового еврея, — все это были деяния человека, любящего авантюры и живущего ими.

— Человек, любящий авантюры, безответствен, а реб Цемах — человек, обладающий большим чувством ответственности. Даже Махазе-Авром, велевший удалить его из валкеникской ешивы, сказал мне, что реб Цемах — великий человек, — вспыхнул и Хайкл и рассказал ломжинке, кто такой Махазе-Авром.

Слава слушала, наполовину открыв свои теплые губы и преданно глядя на него, готовая обнять голову виленчанина и расцеловать его за сказанное. Хайкл заметил это и почувствовал, как у него защемило сердце. Но его обидело, что лицо красивой раввинши становится таким счастливым, когда она слышит что-то хорошее о своем муже.

Вернувшись в Нарев, Слава поблагодарила спутников за прогулку и распрощалась с ними.

— Заходите, — улыбнулась она Хайклу. — И вы тоже, — кивнула логойчанину.

Усталость исчезла, она шла легкой уверенной поступью молодой девушки, покачивая сумочкой и плечами, и оба ешиботника смотрели ей вслед, открыв рты. Только когда она свернула в переулок, Хайкл высказал то, о чем думал:

— Почему-то мне не кажется, что она собирается разводиться со своим мужем.

— Будет она с ним разводиться или нет — вы от этого ничего не получите, — ответил логойчанин, глядя вниз и ковыряя носком ботинка липкую глинистую землю, забродившую от весны. — Насколько я понимаю, вы к ней еще зайдете. Сходите, сходите. Я еще не знаю, зайду ли я.

В замызганном, забрызганном грязью пальто логойчанин, опустив голову, направился ленивой походкой в свою тесную, затхлую комнатенку. Он шел по длинному, холодному, извилистому коридору, принадлежавшему старой глухой паре. Хайкл смотрел ему вслед, и у него на сердце тоже было невесело. Он стыдился вернуться в синагогу и появиться в кухне. Он даже не знал, как будет смотреть в лицо товарищам, с которыми жил.

В безрукавке с большим вырезом Слава сидела за столом, обхватив голову обнаженными полными руками, кольцо которых напоминало свежий бублик. Она покусывала полную губу и смотрела на высокую, узкую стеклянную вазу для цветов. Хозяин гостиницы поставил ее на стол в комнате богато одетой женщины, чтобы выделить ее чем-нибудь среди других постояльцев. Слава ждала Хайкла — он приходил днем, а логойчанин вечером. Она приглашала обоих каждый день, чтобы убедиться, что все еще производит впечатление как женщина. Ей нравилось и то, что двое этих парней, оба моложе нее, соперничали между собой. И еще больше она радовалась тому, что ее поведение позорило ее мужа. Пусть он стыдится и приходит устраивать ей скандалы, ведь это единственный способ заставить его прийти.

Хайкл пришел, и Слава стала присматриваться к нему внимательнее, чем в предыдущие дни. Она нашла, что его полноватая широкоплечая фигура не соответствует маленьким рукам и губам. Он разговаривает громко и пылко, выглядит измученным избытком юношеской силы, однако его голубые глаза светятся мечтательно. Слава рассматривала набожно заросшие щеки Хайкла с мягкой русой бородкой и его крепкие зубы. Она знала, что он злится на себя за то, что приходит к ней.

— Вы выглядите старше двадцати лет, но мне часто кажется, что вы совсем еще мальчишка, — сказала она, лаская его взглядом больших сияющих глаз. — Ваш товарищ-логойчанин умен, не правда ли?

— Ум как соль, он хорош и необходим как добавка к чему-нибудь, а не сам по себе, — ответил Хайкл с обидой на то, что она постоянно упоминает логойчанина.

Ей нравились его прямые резкие ответы. Он говорил, как молодой Цемах, хотя сам Цемах, кажется, никогда не был молодым. Слава встала и, не задумываясь, погладила Хайкла по лицу. Ее обнаженные руки с плотными мускулами буквально ослепили его. Мгновение он таращился на ее полную грудь в вырезе безрукавки, а потом обхватил ее обеими руками, как клещами. Прижался к ней коленями, грудью. Его дыхание обжигало ее лицо, его зубы были стиснуты, как замок несгораемой кассы, из глотки вырвался хрип. Но когда раввинша-соблазнительница попыталась его оттолкнуть, он позволил ей это сделать.

Слава ощущала дрожь в коленях и локтях. Ее лицо тускло светилось, как угли от недавнего огня. Она стояла, опустив ресницы, ощупывала свой высокий лоб и несколько раз содрогнулась всем телом. Она приходила в себя после сладкого опьянения, ее сердце щемило из-за потерянных лет без любви и без удовлетворения желаний. Но, взглянув на Хайкла, она улыбнулась — таким жалким он выглядел. Он стоял, оцепеневший и перепуганный, боясь, что она выгонит его.

— Снимайте пальто и садитесь! — приказала она.

Он уже сидел на стуле, а она еще улыбалась, грозя ему пальцем. Чтобы они могли смотреть друг другу в глаза, она хотела загладить впечатление от его поступка, превратив все в милую шалость мальчишки по отношению к старшей сестре. Она велела ему сесть поудобнее и рассказать о своем доме или пусть говорит о лесе так же красиво, как на прогулке. Теперь она видит, что он действительно поэт, как говорит о нем Мойше Хаят-логойчанин. Может быть, он хочет почитать ей свои стихи? Пишет ли он и о женщинах тоже? А о ней он напишет?