Я и сам на это согласился, и бумаги подписал. И все вокруг, включая друзей и близких, нисколько не возражали и даже активно участвовали.

То, что со мной придется проститься, вызывало у всех сожаление, но не больше.

И вот мне сделали укол наркоты, которая не подействовала. И стол уже подготовили операционный. Но отпустили ровно на сорок минут погулять и проститься с друзьями.

Я и пошел, с костылями, потому что левой ноги у меня тоже уже не было. Ее не отрезали, а как-то хитро отстегнули в коленном суставе, благо она тоже должна была пойти в какое-то дело (чуть не написал – в ход), а мне уже ни к чему. Вот все, что было во мне интересного: печень и левая нога.

Я погулял по городу, простился с парой приятелей, очень мне сочувствовавших. Заглянул в Союз Писателей, посоветовал подвыпившему Валерию Попову, его председателю, быть осторожнее и вообще. Он обещал мне. Я послушал начало заседания, дальше уже времени не было. Третий приятель зачитывал мой некролог нескольким писателям, которые впервые обо мне слышали.

Пора было ехать в больницу. Я загрузился в трамвай, и ко мне подошел кондуктор.

А я, скажу по секрету, предпочитаю показывать поддельный документ (это уже не сон, а явь).

У кондуктора возникли сильные подозрения. У меня было много проездных документов, половина из них – на мою фамилию, а половина – не то на Ищенко, не то вообще на Ющенко.

Мы стали ссориться, ругаться. Я отчаянно доказывал, что это все я и имею право ехать.

И сон плавно угас.

Как это все печально: в последний свой день, на пороге героического донорства последнее, что я делаю – ругаюсь с кондуктором в трамвае.

Затеял я давеча купить себе презерватив: вдруг понадобится?

Как оказалось впоследствии, не понадобился.

Но речь не о том. Я вообще не очень интересуюсь этим товаром и вижу в нем самонадеянную попытку убежать от судьбы. Убежать от нее, вопреки расхожему мнению, можно. Мне так кажется. Но она возьмет свое в другом месте и в другой валюте. А потом объяснит, что так и было задумано при сотворении мира.

Короче говоря, я растерялся.

Чего там только нет! С усиками, со жгутиками, с лапками – это еще понятно, хотя тоже неправильно, потому что расхолаживает и снимает ответственность за важные составные части процесса. Взваливает ее на жгутики. Но там же еще со вкусом малины лежат, шоколадные, лимонные, клубничные и какие угодно еще, с пупырышками. Если поискать, наверняка найдутся с укропом и луком.

Дама пожаловала жрать или чем заниматься?

Пора и кондитерам дать достойный ответ в отношении формы своих изделий. И ботаникам-селекционерам, мичуринцам, чтобы выращивали правильного вида плоды.

Тогда приглашение зайти попить чаю окончательно обнажится, являя свой подлинный смысл.

Позднейшее дополнение: когда я обнародовал этот текст, мне прислали письма с фотографиями из Роттердама и Амстердама. Я безнадежно отстал от времени, все уже есть.

Ходить с женщиной в магазин – невыразимое мучение. Неважно, какой это магазин – парфюмерный, обувной или секонд-хенд. Женщина, пока не обнюхает и не потрогает все, до чего сумеет дотянуться, не успокоится. В итоге она купит то, чего вообще нет на витрине, или то, что стоит в самом дальнем углу.

Это у них, конечно, половое-гендерное стремление к отбору. Мужчины не так разборчивы. Когда я прихожу в магазин, я беру первое, что увижу, и быстро выпиваю или съедаю.

А тут от духов и лосьонов мне сделалось дурно.

Ко мне незаметно подрулила милая девушка, я не успел вовремя отскочить. Она сунула мне под нос не то бумажку, не то тряпочку, и прожурчала:

– Попробуйте настоящий мужской аромат…

Я шарахнулся от нее, как черт от ладана, и проскрежетал, что нахожусь здесь по принуждению.

…Светлый воскресный момент: сводил дочку на каток и понял, как все-таки хорошо быть писателем. Пригодилось.

Потому что за коньки хотели залог: либо полторы тысячи рублей, либо водительские права. Ни того, ни другого у меня не было, а паспорт не брали. И тогда я вытащил удостоверение Писателя, которое сразу же взяли, едва раскрыли и увидели там мою рожу.

Так что меня как Писателя прировняли к водителю, что повышает самооценку.

Я ощутил себя чем-то вроде доллара в его отношении к евро.

Мне сломали диван.

Он разложился и не сложился.

Я изнасиловал его дополнительно, и он-таки сложился; я связал его шнуром от модема. Он превратился в люльку, жить в нем тяжело.

Пошел я с горя к родителям, мама они у меня и отчим.

А отчим и говорит: