Шрифт:
– Да я завтра Славку увижу, он сделает… если в себе будет.
Дальше повисло молчание.
– Нет! – затрубила мама. – Ты не позовешь Славку!
Отчим, поедая щи, изображал невинное изумление:
– Да сделает!
– Нет!
Потом мама замолчала, надолго.
– Это какой же Славка? – спросила она зловещим голосом. – Это не тот ли Славка, что делал нам ящики для цветов?
Отчим захрюкал в тарелку.
– Ты представляешь! – сказала мне мама. – Этот Славка сделал мне вместо ящиков гробы! Мало того: он насыпал туда земли доверху и установил на подоконник! Когда надо наоборот!
А тут я и бумажечку нашел рекламную, затоптанную, где обещают починить все, так что надежды укрепились.
О смертном
У товарища умер дед.
– Сочувствую, – говорю.
– Да-а, – говорит, – чего там. Разумно поступил. Башню уже снесло, говном кидался.
– Ну, тогда береги себя на поминках, – это я заботу проявил, потому что товарищ мой – человек увлекающийся.
– Поминки – дело неплохое. Потому что за столом всегда поначалу царит какая-то неловкость, а тут она объяснима.
Выборы-2007
Каждый раз я себе говорю: не пойду на выборы!
И постоянно иду.
Потому что по пути в магазин.
Вот, угрюмо зашел я сегодня на выборы, взял бумагу и брезгливо поставил крестик против самого слабого. Как всегда.
В вестибюле приготовили угощение: сосиски в тесте, похожие на мужские гениталии на выходе из проруби. Был и женский аналог: разноцветная пицца во всем многообразии болезнетворной флоры и фауны.
Вышел оттуда под музыку «Я с детства рос в трущобах городских».
Снова о хорроре
Посмотрел я отечественный хоррор под названием «Мертвые дочери».
Не помню, писал ли я о разнице между американским и русским хоррором. Если да, то вот хороший повод повторить.
В американском хорроре все было бы замечательно и славно, когда бы не вот этот, который явился, приполз, прилетел, вылупился, народился. Но вот его раздавили, сожгли и взорвали; все обнимаются, и едет полиция.
Полиция всегда приезжает в конце, когда она уже никому не нужна. Это означает, что отныне, раз уж полиция, все будет хорошо.
В русском хорроре героям настолько тошно, что любая потусторонняя срань для них развлечение, и смерть тоже развлечение, какие-никакие эмоции.
И, конечно, никакая милиция в конце не приезжает. Это было бы просто смешно, если бы в конце приехала милиция.
Тогда бы и начался настоящий хоррор.
В отечественных триллерах милиция всегда приезжает в начале, но дальше показывают сплошную неправду, поэтому хоррор на нашей почве не процветает.
Одинокая птица
Как печален и даже скорбен этот мир.
Смотрел в окно.
Пустынный двор, серые лужи, серое небо, холодная грязь.
И кричащее разноцветное пятно по центру.
Я присмотрелся: рекламный мужчина. На скамейке лежит что-то непонятное. Но вот он постоял, начал одеваться, и стало понятно. Это был костюм огромной сороки-белобоки. Втиснулся в туловище с хвостом. Надел голову со здоровенным желтым клювом и в желтой соломенной шляпе.
Бия крылами и озираясь клювом, побрел. Что-то предлагать. Что он может предложить?
Гнездовье
Снова человек, переодетый сорокой.
Ему очень хорошо в моем дворе, и скоро он совьет здесь гнездо.
Он приходит теперь ежедневно, как к себе домой, снимает сорочье туловище, снимает сорочью голову в шляпе. Остается стоять в исполинских красно-синих лапах.
Окрестный люд привыкает, смелеет, подтягивается. Сорока приветлива и вся сияет. Сейчас она вступила в диалог с местным алкоголиком, который вызывает во мне хроническое изумление. Зимой и летом в шапочке и пальто, этот седовислоусый человек прохаживается по двору и спрашивает денег на боярышник. Я не понимаю, когда же он пьет и лежит пьяный, ведь он весь день на ногах. По всем законам физиологии он давно должен был умереть, но почему-то живет.
Интересно, кем ему представляется сорока. Считает ли он, что она на самом деле, или думает что она ему кажется и пусть себе шароебится, как это делают остальные галлюцинации? Или она органично вплетается в череду его полусновидческих образов?
Они беседуют. Алкоголик держится уважительно, с пониманием кивает на сорочью голову. Похоже, он мысленно примеряет на себя этот наряд. В сороке было бы хорошо: идешь себе, как ходишь обычно, туда и сюда, и ни у кого ничего не просишь, потому что за ходьбу платят. И пьешь там себе, в сороке, и никто ни о чем не догадывается.