Главная причина продолжающегося ослабевания – превращение когда-то мононациональной страны в многонациональную и мультикультурную, за счёт союза с десятками цивилизационно совершенно других, европейских стран. Мировоззренческая и поведенческая бомбардировка, исходящая от миллионов новых немецких граждан – выходцев с Ближнего Востока. Прежде казавшийся рациональным и развитым, крепким и монолитным, Запад начал разваливаться изнутри под натиском незападных ценностей. Попав в ловушку псевдотолерантности, привлекая дешёвую рабочую силу и решая демографические вопросы, Германия долгие десятилетия накапливала проблемы и постепенно становилась многонациональной и многоконфессиональной страной.

Проблемы многократно возросли после возникновения Евросоюза. В сущности, новой империи с обширной территорией, с центром и периферией, и своеобразной управленческой конструкцией. С социокультурными и этноконфессиональными противоречиями, непримиримыми и фатальными в условиях современной европейской демократии, и вполне управляемыми только в прошлом (и, кто знает, возможно, и в будущем?), посредством тоталитаризма Третьего Рейха. Если прежнее Europ"aische Gemeinschaft (Европейское сообщество) образца начала девяностых существовало в границах древней Римской империи и в него входили похожие друг на друга страны (Германия, Франция, Италия, Бельгия, Нидерланды и Люксембург), то последовавшее присоединение двух десятков стран в рамках Евросоюза создало новые управленческие, имперские проблемы. Ощущение пропасти, к которой движется Европа, только сегодня начало в какой-то мере осознаваться, приводя к ужасающему и однозначному выводу: мононациональное государство всегда было, есть и будет многократно более эффективным, чем многонациональное. Многонациональные имперские образования вынуждены затрачивать непомерные силы и средства на разрешение внутренних конфликтов и противоречий, и могут становиться эффективными только в случае максимально жёсткого вертикального управления для подавления «сверхразнородности» и «кто-во-что-гораздности».

А самая многонациональная, многоконфессиональная и территориально разнородная страна знаете, какая? Представляете, как им там в России сложно приходится, моим виртуальным соотечественникам? Все силы и огромные ресурсы уходят только на борьбу с разновекторностью и тысячами неупорядоченных частных интересов и неразрешимых противоречий. Прямо как Лебедь, Рак и Щука из басни действительного члена Императорской Российской академии Ивана Крылова. Чтобы хотя бы частично минимизировать разнонаправленные интересы и обрести минимальную направленность общего развития, необходимо крайне жёсткое управление, авторитаризм и тоталитаризм. Ведь это главная причина гибели всех исторических империй – разнородность и разнонаправленность становятся большими, чем управленческая жёсткость, которая прежде была им адекватной, но теперь не поспевает за развитием и скоростью изменений! Великий Рим развалился только потому, что уровня и степени управленческой жёсткости не хватило, чтобы «держать на коротком поводке» не только западные, но и восточные провинции. Которые начали отдаляться, проводить самостоятельную политику, уходить в конфессиональную специфику. И прежнего «окрика» из Центра, чтобы «приструнить» «распоясавшихся вольнодумцев», было уже недостаточно. Так возникла Византия, бесконечно отличающаяся от когда-то языческого, а потом и католического Рима. И великую империю, прежде наводившую ужас на всю Евразию, уже невозможно было сохранить.

Это системные законы, и с ними бессмысленно спорить. Но активисты евроинтеграции, на словах признавая, что «мультикультурализм провалился», на деле продолжают руководствоваться мультикультурной идеологией, интересами и амбициями, и принимать новых иностранцев. Сегодня кажется фантастическим, что своим мультикультуралистским ослаблением Германия обязана событиям 1968-го года, идеологически сформировавшим современную евроинтегрирующую политическую элиту. Поэтому я всецело за дообъединенческую, и уж тем более, доевросоюзную старую добрую Западную Германию, в которой не должно быть ни советско-коммунистических, ни восточных влияний, от которых она умирает. За абсолютно-западное общество немецкого послевоенного экономического чуда, многими считавшееся идеалом, раем на Земле, почти лишённым «земных» проблем. Моя великая, прекрасная немецкая Родина 1970—80-х! Неужели тебя невозможно вернуть?!…

Вернуть оказалось невозможно. И если объединение Германий было естественным и необходимым, хотя и проблемным процессом, которого нельзя было избежать, потому что это был один народ 14 , то необходимость «евроинтеграции» в рамках ЕС именно в тех формах, в которых это потом происходило, была далеко не очевидна. Несмотря на скептическое отношение к Ленину как «строителю» пролетарского государства, не могу не признать его политическую прозорливость, когда ещё в 1915-м году он говорил о Соединённых Штатах Европы как грядущей форме европейского противостояния США. Эмоциональные объединительные импульсы немецкого общества начала и середины девяностых со временем сменились на евроскепсис думающих и понимающих.

В переживаниях и дискуссиях со сверстниками и приятелями отца я встретил 1990-е. Если в этот период о Европейском сообществе (Europ"aische Gemeinschaft, EG, Echt Gut! – «По-настоящему хорошо!») ещё говорили в абстрактно-лозунговом формате, то Маастрихтский договор двадцати восьми европейских государств 1993-го года юридически зафиксировал создание новой сверхгосударственной структуры – Европейского союза (ЕС) (Europ"aische Union, EU). На фоне этих, сверхважных для любого европейца, событий, даже прежний интерес немцев и других европейцев к Советскому Союзу в значительной степени отошёл на второй план. Понимая, что в России и других советских республиках тоже происходит что-то серьёзное, мы были настолько сильно вовлечены в немецкие дебаты, что на внимание к «восточному соседу» не оставалось времени и сил.

Как случилось, что именно на рубеже 1980—90-х годов и в Германии, и в СССР, – бесконечно оторванных друг от друга странах, – одновременно начали происходить настолько колоссальные, судьбоносные изменения? Распад СССР, воссоединение Германии и возникновение Европейского союза произошли, по историческим меркам, практически одновременно, символизируя, что что-то в современном мироустройстве начало коренным образом меняться. В те годы мы ещё не могли всецело осознать, что начала меняться сама Ялтинская система мироустройства – относительный, хрупко-равновесный мир после Второй мировой войны, очертания которого были сформулированы в решениях Крымской конференции союзных держав в феврале 1945-го. До этого международные отношения складывалась после Венского конгресса 1815 года, отразившего результаты наполеоновских войн. А ещё раньше решающее значение имел Вестфальский мир 1648 года, констатировавший завершение «тридцатилетней войны» и ознаменовавший начало эпохи международных отношений. Что придёт на смену постепенно устаревающей Ялтинской системе через двадцать-тридцать лет, в первые десятилетия XXI века?

Отнюдь не военные действия на территории СССР на Восточном фронте до Сталинградской битвы, когда немецкая армия продолжала наступать, Зигфрид описывает как самый ужасный период своей жизни. С содроганием, как самое страшное время, наполненное ощущением полной растерянности и близкой смерти, он вспоминает начало плена. Насквозь промёрзший февральский эшелон, направляющийся в глубокий советский тыл – Западную Сибирь. «Просто счастье, что не в Восточную, не в Магадан и не на мыс Дежнёва», – горько шутил Зигфрид, много читавший про Россию после возвращения и явно разбиравшийся в советской географии.