– Мне тебя долго ждать, Лауфейсон?

Груда бумаг в полутемной части кабинета зашевелилась и разлетелась по приемной. Лауфейсон подошел к Малефисент. Вид у него был неважный – небрит, бледен, лоб прорезала складка. От него несло перегаром.

– Празднуешь победу? – медоточиво спросила Малефисент. – Ну-ну, правая рука не знает, что делает левая, а господин В доволен и недоволен одновременно. Видел бы ты его.

Она ядовито улыбнулась, выпустив изо рта очередное кольцо серного дыма в лицо психолога.

– Я пришла к тебе против своей воли, – продолжила мегера. – Но мне велено тебе сказать, что я могу взять еще две карты из колоды. У тебя же взяток на эту партию не будет. Карты и козыри – на мое усмотрение.

Лауфейсон молча кивал в такт каждому ее слову.

Наконец, он посмотрел на нее ничего не выражающим взглядом и махнул рукой.

– Выигрыш все равно мой. Я начал, я и закончу. Дашь время в эфире твоего шоу?

– Причем здесь это? – Малефисент небрежно смахнула пепел с сигареты. – Мои программы обслуживают только потребности Корпорации, а тебя в ней уже нет.

– Тогда какого тролля этому В приспичило играть мной? —

поинтересовался Лауфейсон, бухнувшись на диван и положив руку на плечо мегеры. – Тебя кто-нибудь из этих карт видел? Я имею в виду тебя настоящую? Могу показать.

Малефисент брезгливо поморщилась и резко встала, намереваясь уходить.

– Я могла ничего тебе и не сообщать, Икол, или как там тебя, но такова Его воля.

Оставляя за собой запах серы, она покинула кабинет, а Лауфейсон развалился на диване, храпя от передозировки конька.

Колыбель была старой. Она скрипела при каждом движении и грозила развалиться, накрыв тяжелыми деревяшками младенца. Обстановка – убогая: на земляном полу – полусгнившее сено, стены темны от копоти, печь все время дымила (дыра в тростниковой крыше не помогала и не давала достаточно света). В углу стоял сундук – единственная мебель в этой лачуге. Туда клали и одежду, и посуду и некоторые инструменты. В углу громоздилась копна сена, тоже старого, но еще не такого гнилого, как на полу – она служила постелью.

Младенец в колыбели не умолкал. Ему было мокро и голодно. А еще он покраснел от тщетных усилий привлечь к себе внимание. В лачуге никого больше не было.

По правде говоря, деревушка Сен-Оноре являла собой жалкий вид. С два десятка сараев без окон назывались домами. Земельные наделы на полях местного синьора были скудны и не годились для земледелия. Под пастбища, – хотя некоторые крестьяне держали коз, – тоже никак: повсюду – кустарник да полынь. Находился весь этот земной рай в естественной котловине, вокруг которой раскинулось болото. Старожилы поговаривали, что черти утащили туда одного из де Кунгуров в обмен на вечную молодость, а кое-кто божился, что видел, как в тумане поднимаются со дна неупокоившиеся души древних язычников. Вроде потому так мало рождалось детей в Сен-Оноре, которое за глаза называли Сите Нуар.

И все-таки местные через болото ходили. Хотя и боялись нечисти – но голод страшнее. Доходило и до людоедства, трупов хватало. Резня, одна из многих неупомянутых в летописях, дело обычное. То французы англичан, то англичане французов. На мародерство шли все – от мала до велика. В лачугах оставляли только младенцев, чтобы не были лишней обузой. Праздников не справляли. Местный кюре объявил их грехом и проявлением колдовства, но как-то с перепою забрел в болото и пропал. То ли де Конгар его уволок, то ли сбили с пути истинного призраки, но искать его не ходили. А вот мясо и железо нужны – еда и хозяйственные орудия, которые делал из доспехов и оружия местный кузнец. Если что лишнее – болото спрячет все.

Вот и сейчас, когда припасы закончились почти у всех, выходить в одиночку было опасно: англичане и французы еще полбеды, а вот свои, бургундцы, мародерства не прощали – было решено предпринять очередную вылазку за мясом. Жанетт была как все – каждый сам за себя. Тем более что муж утоп в болоте.

После родов ее разнесло еще больше. Пришлось наспех перешивать всю одежду. Да и молока было мало, поэтому приходилось выменивать тряпки у соседей на козье. Впрочем, сама молодуха была слишком хороша по сравнению с бледными и исхудалыми товарками, за что и получила прозвище Жанетт-Громобой.

Так вот, оставив дома малышку, Жанетт прихватила пару ножей и, опираясь на суковатую тяжелую палку, шла по тропе через болото. Ей было все равно – идти одной или с односельчанами. У нее была своя тропа – самая короткая, о которой она не рассказывала никому: если сам де Конгар указал ее, то могут посчитать ведьмой.

Ну вот, час пешего ходу – и болото позади. Перед мамашей Жанетт лежала все такая же бесплодная земля, как и в Сен-Оноре. Война не пощадила даже почву: пропитанная кровью она не хотела плодоносить. Зато здесь недавно прошла обильная жатва смерти. Грех было не воспользоваться ее плодами.