И все-таки как удачно у них все получилось! Он устроил ей поездку на научную конференцию в Рим, как содокладчика, секретаря. Посмотрели и Форум, и Колизей, и Собор Святого Петра, бросили по монетке через левое плечо, встав спиной к фонтану Треви… Но все же Рим показался серым и тяжеловатым, как любой большой столичный город, а оставалось еще целых два свободных дня, и они решили рвануть в Венецию (благо, валюты он припас на случай заранее). Итальянские коллеги, и в частности профессор Джакомо Ломбарди, несмотря на ломаный английский Вадимыча, его прекрасно поняли и объяснили, как добраться, где остановиться, чтобы и хорошо, и не слишком дорого.

Они выехали из Рима на взятом напрокат серебристом фиате ранним утром. Мимо проплывали невысокие круглые горы, покрытые зелеными кудрявыми лесами с серо-серебристыми пятнами оливковых рощ. И она всякий раз восторгалась, когда вдруг на вершине какой-нибудь из гор возникал, как по волшебству, то монастырь, то замок с зубчатыми стенами, то старинный средневековый городок с длинной свечой колокольни посреди. Италия – ее виллы, горы, поля – пролетала мимо них, как песня, всегда новая, улыбающаяся и прекрасная… И каждый ее новый восторг наполнял его гордостью за себя, за то, что он смог дать ей это. Надо сказать, однако, что с утра он чувствовал неважно из-за обильного фуршета накануне, перешедшего в обильный ужин с кьянти и граппой, плохого сна, гонка по незнакомым дорогам, как бы великолепны и удобны они ни были, тоже съедала много сил и, проезжая мимо Больньи, пришлось даже воспользоваться нитроглицерином. После Болоньи пошла плоская, как украинская степь, равнина с полями и поселками вдоль шоссе (неизменно со свечой колокольни). Час тянулся за часом, и Вадимыч поймал себя на том, что его что-то тревожит и, наконец, понял: ни единой кучи мусора вдоль дороги, ни единой бесхозной доски они не увидели за весь путь! и это казалось настолько противоестественным, что Вадимычу по этому поводу даже взгрустнулось. В Венецию они прибыли еще засветло и успели погулять по площади Святого Марка и даже прокатиться на гондоле. Ее, правда, поразила страшная дороговизна: двадцать долларов за какие-то двадцать минут, и она поначалу даже стала резко отказываться, но он настоял.

Оказывается, в отеле были и другие россияне. Ее не слишком обрадовало присутствие соотечественников даже в таком довольно дорогом отеле (как впрочем, видимо, и их), но общительный Вадимыч за ужином сразу познакомился: парочка совсем юных молодоженов из Саратова (очевидно детишки новых русских).

Они сидели за столиком с видом на большой на Большой Канал – Гранд Канале, по зеленой ряби которого с лебединой грацией скользили черные гондолы и деловито жужжали белые катера. Она зорко, еще с Рима, следила, чтобы он не ел ничего мясного: «Мясо – это смерть! Ну, ты же ученый, как ты не поймешь! Ты вспомни те самые холестериновые бляшки, которые ты собственными руками выковыриваешь на операциях из коронарных сосудов!»… И когда он попытался было сегодня взять бутерброд с ветчиной, она резко воспрепятствовала его намерению, и Вадимычу пришлось со вздохом удовольствоваться сырной булочкой. Отнюдь не желая себе смерти, Вадимыч знал и другую сторону вопроса из опыта: для будущей успешной ночи мясо необходимо. Черт с ним с сердцем, со всякими бляшками, ими займемся в Москве – когда рядом молодая красивая женщина, ты не должен разочаровать ее, да еще здесь, в Италии! И он украдкой урывал, уплетал то гамбургер, то какие-то невесть откуда взявшиеся хот-доги, то немецкую копченую колбасу, которую прятал на дне чемодана – ночью, когда она засыпала, резал колбасу в темноте на крупные куски охотничьим ножом. И здешняя граппа, надо сказать, помогала! Драгоценую виагру он в Москве так и не успел купить, а в итальянских аптеках при ней стеснялся спрашивать. У нее были свои способы восстановления его здоровья: вечерами она делала ему массаж, вкладывая в него, кажется, все годами нерастраченное скопившееся желание – слишком сильно, иногда до боли, но он стеснялся об этом сказать и терпел, хотя предпочел бы просто вздремнуть.

– Тебя что-то беспокоит? – вдруг спросила она его. – Ты побледнел… – Он и в самом деле почувствовал легкое сжатие в левой половине груди.

– Ничего… кроме возраста… – криво усмехнулся Вадимыч.

Она неожиданно рванулась вперед и прижала свои пальцы к его губам.

– Никогда! Никогда не говори о своем возрасте, дай слово! Ты моложе всех тех молодых, которых я видела!

Что его подкупало в ней больше всего? Конечно, внешность, какой-то естественный открытый оптимизм. Но далеко не только это… После первой же близости она заявила, что это для нее достаточно серьезно. Он откровенно рассказал о своем предыдущем недавно законченном адьюльтере, а она о своей давно тянувшейся и близившейся к завершению, как она выразилась, «теме» с журналистом, окончательную точку в которой знаменовало то, что они сделали. «Понимаешь, – она тогда впервые перешла на „ты“, – я никогда не вру. Это мой принцип, я знаю, что не должна врать ни при каких обстоятельствах, меня за это Бог накажет. Я знаю точно, – я это поняла давно. И даже если у меня кто-нибудь будет, я первая тебе об этом сообщу… Да я так и делала!…» Наверное, это и было тем зерном доверия, из которого произрастает настоящая большая любовь?… Со своей «законной» Ниной Игоревной он не жил как с женой уже лет пятнадцать и поэтому не видел для себя никакой измены.

Но до чего же нежным и хрупким ему казалось временами это чудесное растение – доверие, – его надо было постоянно поливать, взрыхлять вокруг почву, создавать особую атмосферу… А иногда вдруг заползал червячок непрошеного сомнения и больно покусывал нежный зеленый лист. «Я никогда не вру!»… А как тогда понять, если за все время их отношений она еще ни разу не сказала слова «люблю»? Интересно, а тому, кто был до него, она это говорила?… – думал Запрягаев, чувствуя, будто на сердце капнуло металлом. Он пытался гнать сомнения. Но неумолимая логика достраивала звено за звеном, приближая к тому, во что никак не хотелось верить, и свежая зеленая листва столь дорогого растения темнела, будто к осени.

Нет, конечно, она не из тех, кто продается, хотя его однажды и насторожило цинизмом как-то брошенное ею мимоходом в компании: «Ну, должно же быть хоть что-нибудь в мужчине, с которым ложишься в постель!». А что, если не только бравада? А что, если все это с ее стороны лишь обыкновенный искушенный расчет, охота на крупного зверя, и она вовсе не собирается вечно мириться с ролью любовницы? – Бабе тридцать шесть, последний звонок, как говорится, последняя возможность, наконец, устроить судьбу… (хотя выглядит необыкновенно свежо и молодо – свойство истеричек! – лет на двадцать пять, самое большое). В этом тоже ничего необычного: устала бороться впустую, устала ждать от жизни чуда, вот и решила пуститься во все тяжкие?… А поди плохо стать в одночасье профессоршей и обеспечить благодаря его положению и связям жизнь родителей и поступление сына в институт?… Да он и сам бы не против такого поворота, но куда деть тогда Нину Игоревну?…

Да нет же, он ей нравится гораздо более, иначе разве могла бы она однажды после близости сказать, задумчиво глядя на его руки: «У тебя умные руки!»… Ей нравилось, как много и ловко он умеет делать этими руками: и строить дом, и водить машину, и вязать лесу на рыбалке, и производить сложнейшие операции на сердце.

Но все сомнения и смутные тревоги на дне души могло окончательно рассеять единственное золотое слово «люблю!», но она никогда не произносила его, отделываясь комплиментами вроде умных рук.

Молодая парочка из Саратова с аппетитом уплетала сэндвичи с ветчиной, не думая об атеросклерозе. Надо же! теперь запросто можно приехать в Венецию из Саратова в свадебное путешествие! Разве можно было представить себе нечто подобное тридцать пять лет назад? Тогда они с Ниной Игоревной, вот такие же молодые, проводили свой медовый месяц в Сочи, в санатории металлургов. И, любуясь закатом на набережной, не раз вздыхали, пытаясь представить себе за линией горизонта недостижимые, запретные и оттого кажущиеся еще более заманчивыми дальние страны и города – Лондон, Париж, Венецию…