Перед расставанием Пеньо показал мне дом, где жил Император, добавив, что раньше там размещался мучной склад. Но, к несчастью, русские всё оттуда вынесли, так что ему нечего мне предложить. Затем, Пеньо пожал мне руку и зашагал по мосту.

Через некоторое время после его ухода я вспомнил, что он говорил что-то о муке в доме, где ночевал Император, и хотя я страшно ослаб, кое-как побрёл туда. Император совсем недавно покинул этот дом, а все двери в нем уже поснимали. Дом состоял из нескольких комнат, я осмотрел их. По всем признакам было ясно, что тут хранили муку. В одной из комнат между досками пола я заметил широкие щели – более пуса. Я уселся на пол и остриём сабли принялся выковыривать остатки просыпавшейся муки, перемешанной с землёй, и тщательно собирать её в платок. Через час я собрал, по крайней мере, фунта два, причём примерно, восьмая часть состояла из смеси земли, соломы и опилок. Не беда! Я был так счастлив! Направляясь в сторону нашего бивуака, я увидел костёр, вокруг которого грелось несколько солдат Гвардии. С ними сидел один из наших полковых музыкантов, к его ранцу была привязана оловянная миска. Я поманил его к себе, но поскольку тот не очень-то хотел покидать своё место, я показал ему свой узелок, давая понять, что тут что-то есть. Он с трудом встал, подошёл ко мне, и я тихо сказал ему, что если он одолжит мне свою миску, я напеку лепёшек и поделюсь с ним. Он немедленно согласился. Костров вокруг было много, мы выбрали самый дальний. Я замесил тесто и испёк четыре лепёшки. Две я отдал музыканту, а потом мы вернулись в полк. Там я поделился с теми товарищами, которые помогали мне идти, а поскольку лепёшки были ещё горячие, то все единодушно признали их очень вкусными. Запив нашу трапезу мутной водой Березины, мы продолжали сидеть и греться у костра в ожидании приказа переходить реку.

Один из солдат нашей роты, тоже сидевший у этого костра, надел свой парадный мундир! Я спросил его, зачем? Вместо ответа солдат расхохотался. Этот человек был болен, его смех был смехом смерти. В ту же ночь он умер.

Немного подальше сидел старый солдат с двумя нашивками, это означало, что он прослужил пятнадцать лет. Его жена была маркитанткой. Они потеряли все – повозки, лошадей, багаж и двоих детей, погибших в снегу. У бедной женщины оставалось только её отчаяние и умирающий муж. Несчастная, ещё не старая женщина, сидела на снегу, держа на коленях голову своего умирающего мужа. Она не плакала, её горе было слишком глубоко. Позади, прислонясь к её плечу, стояла девочка лет тринадцати, их единственный, оставшийся в живых ребёнок. Бедняжка громко рыдала, её слезы капали и превращались в льдинки на холодном лице её отца. Она была одета в солдатский плащ, накинутый поверх рваного платья. Сверху на ней был ещё тулуп, чтобы спастись от холода. [67] Из их полка в живых не осталось никого, кто мог бы их поддержать и утешить. Мы сделали для них всё возможное при подобных обстоятельствах, но я так и не узнал, удалось ли им спастись. Впрочем, куда ни глянь, подобные сцены можно было наблюдать повсюду. Повозки и фургоны подвозили нам сухое дерево, чтобы поддержать огонь, мы не отказывались от этой возможности. Друзья принялись расспрашивать меня, как я провёл те три дня, пока отсутствовал. А потом они рассказали мне, что 23-го ноября, когда они шли по лесной дороге, им встретился 9-й корпус, марширующий строем по обочине, и кричавший: «Да здравствует Император?» Они пять месяцев не видели Императора. Этот армейский корпус, почти не пострадавший и никогда не терпевший недостатка в продовольствии, был поражён нашим жалким видом, а мы удивлялись, видя, как бодры его солдаты.

Они не могли поверить, что мы и есть армия, взявшая Москву, та самая армия, которую они видели такой блестящей, такой многочисленной, а теперь – жалкой и оборванной!

2-го корпуса маршала Удино, 9-го корпуса маршала Виктора, герцога Беллунского, и Польского, под командованием генерала Домбровского в Москве не было – они стояли в Литве на квартирах, но в последнее время сражались с русскими, отражали их атаки и брали богатую добычу. Однако при отступлении русские сожгли мост, – единственный, существовавший через Березину, и мы оказались заблокированными между двумя лесами и болотом. Здесь находились солдаты разных национальностей – французы и итальянцы, испанцы и португальцы, хорваты и немцы, поляки, румыны, неаполитанцы и даже, пруссаки. Я видел как мужчины-маркитанты, видя, в каком отчаянном положении оказались их жены и дети, плакали навзрыд. Отмечали, кстати, что мужчины оказались менее выносливы к страданиям, и нравственным, и физическим, чем их жены. Я видел женщин, с изумительной стойкостью переживавших все беды и лишения. Некоторые из них даже стыдили мужчин, не умевших мужественно и с достоинством переносить выпавшие на их долю жестокие испытания. Из таких женщин погибли очень немногие, разве что утонувшие в Березине, или раздавленные толпой.

С наступлением ночи воцарились покой и тишина. Каждый удалился на свой бивуак и, странное дело, никто больше не изъявлял желания перейти через реку – просто удивительно! Всю ночь с 27-го на 28-е ноября мост пустовал. У нас был хороший костёр, и я спокойно заснул, но посреди ночи меня опять начало лихорадить, я бредил. Проснулся от звуков ружейной стрельбы около семи часов утра. Я встал, взял своё ружье и, никому не сказав ни слова, подошёл к мосту и спокойно перешёл по нему. Я не встретил ни души, кроме понтонёров, ночевавших на обоих берегах, чтобы в случае необходимости выполнить ремонтные работы.

Очутившись на той стороне, я увидал справа большой дощатый сарай. Там ночевал Император, и в тот день он все ещё находился там. Меня бил лихорадочный озноб, и я подошёл погреться у костра, вокруг которого сидели офицеры, занятые изучением карты, но меня приняли так недружелюбно, что пришлось уйти. Тут ко мне подошёл солдат из нашего полка и сообщил, что наш полк только что переправился и расположился в боевом порядке во второй линии, позади корпуса маршала Удино. Когда загремели пушки и вокруг меня посыпались ядра – вот тогда я решил присоединиться к полку. Рассудив, что лучше умереть от пули, чем от холода и голода, я направился в сторону леса. По дороге я встретил нашего капрала. Он шёл с большим трудом. Вместе, поддерживая друг друга, мы добрались до полка. Здесь был костёр, капрал весь трясся от лихорадки, я подвёл его к огню. Но едва мы устроились, как просвистело ядро, попало моему несчастному товарищу прямо в грудь и сразило его наповал. Я не смог сдержать слез: «Бедный Марселен! Тебе хорошо теперь!» В ту же минуту пронёсся слух, что ранен маршал Удино.

Увидев, что убит один из солдат, полковник подошёл к костру и, заметив, что я совсем болен, приказал мне вернуться обратно к мосту, подождать там всех отставших людей, собрать их и привести в полк. Когда я подошёл к мосту, там уже царила сумятица. Те, кто, не воспользовались ночью для переправы, теперь, услышав пушки, в панике кинулись к берегам Березины.

Ко мне подошёл ротный капрал, по прозвищу «Толстый Жан», парижанин, и со слезами спросил меня, не видел ли я его брата. Я ответил, что нет. Тогда он рассказал мне, что от самой битвы под Красным он не расставался со своим больным братом, но вот только сегодня, по роковой случайности они расстались. Думая, что брат впереди, он всюду искал его и спрашивал о нём у товарищей. Не найдя его в полку, он теперь намерен вернуться через мост назад – ему необходимо найти брата любой ценой, даже рискуя собственной жизнью. Желая отвлечь его от рокового решения, я убеждал его остаться со мной у начала моста, где мы, наверняка, встретим его брата, если он появится. Но бедняга сбросил с себя ружье и ранец со словами, что дарит его мне, так как мой ранец утерян, а что касается ружья, то на той стороне в них нет недостатка. Он собрался уже идти, но я остановил его. Мост завален мёртвыми и умирающими, упавшие мешают другим переправляться, хватают их за ноги и вместе с ними падают в Березину, чтобы вынырнуть между льдин, затем исчезнуть совсем и очистить место другим. Но «Толстый Жан» не слышал меня. Глядя на эту ужасную картину, ему чудилось, что он видит на мосту своего брата, изо всех сил пытающегося пройти через толпу. Тогда, ослеплённый отчаянием, он бросился к грудам трупов людей и лошадей, заграждавших вход на мост, [68] и полез дальше. Передние отталкивают его назад, но «Толстый Жан» силен и настойчив. Наконец, он пробрался к тому несчастному, которого принимал за своего брата, но, увы! это не он. Я наблюдал за всеми его движениями. Заметив свою ошибку, «Толстый Жан» с удвоенной энергией пытался достичь другого берега, но у самого края моста его сбили с ног и едва не сбросили в воду. Его топтали ногами, шагали по его животу и голове, но ничто не могло его остановить. Он собрался с силами и поднялся, ухватив за ногу одного кирасира, а тот в свою очередь, чтобы устоять, схватил за руку другого солдата. Но кирасир запутался в своём длинном плаще, споткнулся, и упал в Березину, увлекая за собой «Толстого Жана» и того солдата, за которого он ухватился. Они утонули, пополнив собой множество погибших на мосту и на обоих его концах.

Кирасир и солдат исчезли среди льдин, но «Толстому Жану» повезло – он ухватился за опору моста, возле которой лежала мёртвая лошадь. Стоя на коленях на спине лошади он долго просил и умолял о помощи, но его не слушали. Наконец сапёры бросили ему верёвку, он ловко поймал её и обвязал вокруг туловища. Наконец, при поддержке солдат, пробираясь по трупам и льдинам, «Толстый Жан» достиг другого берега. Больше я не встречал его, но на следующий день узнал, что «Толстый Жан» нашёл своего брата, но застал его уже при смерти, да и сам находился в тяжелейшем состоянии. Так погибли оба эти бедных брата, а также и третий, служивший во 2-м Уланском полку. Вернувшись в Париж, я встречался с их родителями, приходившим ко мне узнать что-нибудь о своих детях. Я оставил в них луч надежды, сказав, что они попали в плен, но сам был твердо уверен, что их уже нет в живых.

Тем временем гренадеры Гвардии в сопровождении офицера обходили бивуаки и просили сухих дров, чтобы развести костёр для Императора. Каждый поспешил отдать всё лучшее, что у него было, даже умирающие – и те приподнимались и говорили: «Вот, берите – все это для Императора!» Было часов десять, второй мост, предназначенный для кавалерии и артиллерии, рухнул под тяжестью пушек, в ту минуту, когда на нём находилось много людей – большинство из них погибло. Паника усилилась, все бросились к первому мосту, войти на который теперь стало просто невозможно. Люди, лошади, повозки, маркитанты с жёнами и детьми – всё смешалось в беспорядочную массу, несмотря на крики маршала Лефевра, стоявшего у входа на мост, и пытавшегося установить порядок. Дольше он оставаться не мог. Его подхватил людской поток и, чтобы не быть раздавленным, Лефевру пришлось перейти реку. Мне удалось уже собрать пятерых из нашего полка, трое из них в этой сумятице лишились своих ружей, и я приказал им развести костёр. Я постоянно внимательно наблюдал за мостом, и увидел человека, закутанного в белый плащ. Подталкиваемый толпой, он споткнулся, упал на мёртвую лошадь, с большим трудом поднялся снова, но вскоре упал у самого нашего костра. Некоторое время он так и лежал, думая, что он умер, мы хотели убрать его в сторону и снять с него плащ, но он поднял голову и узнал меня. Это был оружейник нашего полка. Он грустно сказал мне: