Наш хозяин посетовал, что будь он моложе лет на десять – он бы сам проводил нас, притом даром, и защищал бы нас от любых русских, встретившихся на пути. С этими словами, он покрутил в руках свою пику. Зато он дал столько инструкций еврею, касающихся дороги, что тот решился проводить нас, проверив, однако все вещи, касающиеся этого договора.

В путь мы пустились 24-го ноября, часов в девять утра. Вся польская семья долго стояла на пригорке, провожая нас и махая руками.

Наш проводник шёл впереди, ведя под уздцы нашу лошадь. Пикар разговаривал сам с собой, иногда останавливался и упражнялся с ружьём. Вдруг я перестал слышать его шаги. Я оглянулся, и увидел, как он внезапно застыл на месте, а потом пошёл, чеканя шаг, как на параде. Внезапно он рявкнул:

– Да здравствует Император!

Я подбежал к нему, схватил его за руку и спросил:

– Пикар, что с вами?

Я боялся, что он сошёл с ума.

– Что такое? – отвечал он мне, точно очнувшись от сна. – Разве мы не на Императорском смотру?

Я был поражён, услыхав эти слова, и отвечал ему, что парад не сегодня, а завтра, а потом, взяв его за руку, заставил ускорить шаг, чтобы догнать еврея. Крупные слезы катились по щекам Пикара.

– Полно, – сказал я, – старый солдат и плачет?

– Дайте мне поплакать, – отвечал он, – мне легче будет. Мне грустно, и если завтра я не попаду в полк, со мной все кончено!

– Веселее, мы будем там сегодня же, или, самое позднее, завтра утром. Что же вы раскисаете как женщина!

– Правда, – согласился он, – и я не понимаю, как это со мной произошло. Спал я, или мне почудилось,… но теперь всё прошло.

– И, слава Богу, mon vieux. Это пустяки. То же самое раньше случалось и со мной. Но моё сердце снова наполнилось надеждой с тех пор, как я встретил вас.

Разговаривая, я замечал, что наш проводник временами останавливается и прислушивается.

Внезапно Пикар упал на снег, скомандовав нам резким голосом:

– Тихо!

– Ну, – подумал я, – кончено, мой старый товарищ совсем рехнулся! Что же со мной теперь будет!

Некоторое время я ошеломлённо смотрел на него. Затем он вскочил и крикнул снова:

– Vive l’Empereur! Слушайте! Пушки! Мы спасены!

– Неужели? – спросил я.

– Да, – продолжал он. – Прислушайтесь!

Действительно, где-то вдали гремели пушки.

– Ах! Отлегло от сердца, – сказал он, – Император не в плену, как уверял вчера проклятый эмигрант. Эта мысль так взбудоражила меня, что я готов был умереть от бешенства и огорчения. Но теперь мы пойдём в ту сторону – и будем в безопасности.

Еврей также уверял, что пушки гремят со стороны Березины. Словом, мой старый товарищ был в таком восторге, что запел:

Через полчаса идти стало тяжелее. Наш проводник полагал, что он сбился с дороги. Пушки палили непрерывно, было около полудня. Внезапно звуки пушечных выстрелов прекратились. Поднялся ветер, повалил снег, да такой густой, что залеплял глаза, и несчастный сын Израиля отказался вести лошадь. Мы посоветовали ему сесть на неё верхом, что он и сделал. Я начал уставать и беспокоиться, но молчал, Пикар ругался вовсю, проклиная и пушки, которых больше не слышно, и ветер, заглушавший, по его мнению, их грохот. Тем временем, мы попали в такое место, где совершенно невозможно стало пройти, так близко друг к другу росли деревья. Ежеминутно мы спотыкались, падали или утопали в снегу. Наконец, к великому нашему огорчению, промучившись довольно долго, мы очутились опять на том же месте, откуда ушли час тому назад.

Мы остановились, выпили по глотку плохой водки, купленной у еврея, и стали совещаться. Было решено выбираться на большую дорогу. Я спросил у нашего проводника, может ли он, в том случае, если мы не сумеем выйти на большую дорогу, отвести нас обратно туда, где мы ночевали. Он отвечал утвердительно, прибавив, что для этого надо чем-нибудь наметить дорогу. Пикар взялся срубать через определённое расстояние молодые деревца, берёзки или сосны, попадавшиеся по пути. Мы прошли около полулье по этой новой дороге, как вдруг набрели на какую-то избу. И очень кстати, силы наши совершенно иссякли. Мы решили сделать привал на полчаса, поесть и накормить лошадь. К счастью, в доме имелись сухие дрова и пара грубо сколоченных деревянных лавок, покрытых тремя овчинными тулупами, – их мы решили захватить с собой на тот случай, если опять придётся заночевать в лесу.

Мы согрелись и подкрепились куском конины. Наш проводник отказался присоединиться, но зато вытащил из-под своего плаща скверную лепёшку, выпеченную из смеси ячменной муки с соломой и умолял нас разделить её с ним. Он клялся нам Авраамом, что у него ничего больше нет, только она, да горсть орехов. Всё это мы поделили на четыре части – ему дали две, а себе по одной. Потом выпили по рюмочке скверной водки. Я предложил и еврею, но он отказался пить из моей чашки. Он сложил руку в горсть, и мы туда налили ему водки, которую он и выпил.