Мы вошли в хорошо натопленную комнату – грязную и убогую. На лавке у печи сидели ещё трое евреев – семья Якова.

Пикар, знавший, как правильно вести себя во время торга со своими псевдо-единоверцами, не торопясь начал открывать свой ранец, чтобы начать с эполет – не полковничьих, а маршальских – и ажурной тесьмы, найденных в брошенных повозках у Вильно.

Были также, привезённые из Москвы, шитые серебром покрывала. У евреев широко открылись глаза. Пикар попросил вина и хлеба. Принесли отличное рейнское вино. Хлеб был чуть похуже, но на лучшее рассчитывать не приходилось.

Мы пили и ели, евреи рассматривали вещи. Яков поинтересовался у Пикара, сколько он хочет за все.

– Назовите свою цену, – ответил Пикар.

Еврей назвал цену, весьма далёкую от той, которую Пикар желал услышать.

Он сказал:

– Нет.

Яков добавил немного.

Тут Пикар, на которого вино уже начало оказывать своё действие, насмешливо посмотрел на еврея, зажал пальцами нос, и начал тихонько напевать, словно раввин на субботнем богослужении.

Остальные четверо евреев начали покачиваться, словно китайские болванчики, и подпевать. Гранжье уставился на Пикара, очевидно думая, что тот вдребезги пьян, а я, несмотря на плохое самочувствие, просто не знал, куда деваться от смеха. Тут Пикар прервал пение, чтобы налить нам ещё вина. Между тем, евреи совещались. Яков добавил ещё чуть-чуть, но Пикар хотел больше, и продолжал петь до тех пор, пока сделка не состоялась. Яков расплатился с Пикаром прусскими золотыми. Вероятно, он остался доволен, поскольку вдобавок дал ещё орехов и лука. Мы с Гранжье опьянели, а когда Пикар получил деньги, мы тоже, подобно Пикару, затянули «субботнюю молитву».

Это кошачий концерт продолжался бы ещё неизвестно сколько, если бы в дверь не загрохотали прикладами ружей. Яков посмотрел через решётку и увидел солдат, сообщивших ему, что им предписано квартировать у него, а если он не откроет, они вышибут дверь. Яков тотчас же открыл. Мы сочли правильным немедленно уйти, а потом я попрощался с Пикаром. Мы договорились обязательно встретиться в Элбинге. [96]

По возвращении на квартиру мы съели рисового бульона. Потом я надел гетры и обулся. Вскоре, согретый вином и теплом, я заснул.

На следующий день – 17-го декабря в пять часов утра, город выглядел пустынным. Люди, два месяца спавшие под открытым небом, не спешили покидать тёплые комнаты. Под барабанный бой двух или трёх барабанщиков Гвардии, гренадеры ходили по домам и собирали гренадеров, а карабинеры – армейскую пехоту. В тот день было немного теплее, чем накануне. Подъехали сани, запряжённые двумя лошадьми. Ими управляли двое евреев, кроме того, имелся небольшой груз бакалейных товаров. Я предложил им отвезти нас – за деньги, конечно – в Даркемен [97] – конечный пункт нашего сегодняшнего марша. А если они откажутся, мы просто отберём у них сани.

Тут евреи начали отнекиваться, придумывая те или иные причины. Тогда мы предложили половину суммы сразу, а другую – после прибытия. Евреи согласились. Цену определили в сорок франков, двадцать мы заплатили сразу. Но они оценили пятифранковую монету как один прусский талер (чуть меньше четырёх франков). Пришлось доплатить ещё десять франков. Мы хотели, чтобы все прошло хорошо, но совершили большую глупость, позволив им увидеть, что у нас много денег. Кроме того, сержант-майор Пьерсон вытащил и показал им несколько серебряных тарелок. Евреи тут же принялись совещаться друг с другом, причём на иврите, поэтому мы совершенно не могли понять, о чем они говорят.

Нас было пятеро – Лебуд, Гранжье, Пьерсон, Удит, и я. Сани разгрузили, лошади отдохнули – для поездки все было готово. Ружья положили на дно, ранцы сверху и отправились. Часы показывали уже начало седьмого, армия начала марш, без всякого порядка и дисциплины, так что выехать из города оказалось весьма непросто. Те, кто не мог идти самостоятельно, пытались раздобыть хоть какие-нибудь сани.

Посовещавшись, евреи сказали нам, что они решили выехать из города, повернув налево – дорога там свободна, а менее чем через час мы снова выйдем на главную дорогу и догоним голову колонны. Мы должны были поинтересоваться, а почему другие не воспользовались этой дорогой, если она так хороша, но почему-то этого не сделали. Через четверть часа после поворота, я заметил, что то, что евреи называли дорогой, являлось лишь обледеневшей насыпью вдоль водного канала. Канал находился по левую руку, а справа тянулся кювет, глубокий как овраг. Чтобы привлечь внимание товарищей, я несколько раз выкрикнул: «Стой! Стой!»

Гранжье спросил меня, что случилось.

Я закричал ещё громче: «Они обманули нас! Это мошенники!»

Тут и Пьерсон, сидящий впереди с московской серебряной чашей на руках, в которой мы заваривали чай, тоже закричал: «Стой!»

Мошенники-евреи выпрыгнули из саней, взяли лошадей под уздцы, и направили лошадей в сторону канавы. Я, к счастью, лежал на спине, мои ноги свешивались за борт, поэтому я лишь соскользнул с саней на снег, но мои товарищи пролетели более двадцати пяти пье и приземлились на обледеневшее дно канавы. Под их яростные крики и ругань, евреи, сумевшие удержать лошадей, не позволили саням скатиться в кювет, и, понемногу вывели их снова на дорогу. Мерзавцы попытались сбежать со всем нашим багажом, но я рубанул одного из них саблей по голове. Еврея спасла только его меховая шапка, иначе, я бы точно разрубил его голову. Я ударил ещё раз, но тот отбил удар рукой. Евреи наверняка бы сбежали, но подоспел Пьерсон. Остальные, все ещё оставаясь на дне глубокой канавы, ругались и кричали нам, чтобы мы убили их обоих. Тот, кого я ударил, сбежал по льду водного канала, а второй умолял о пощаде, уверяя, что то была идея его товарища. И все же Пьерсон несколько раз ударил его плашмя саблей, а тот все ещё умолял его о прощении, называя нас «генералом» и «полковником».