Это чувство беспомощности и полной зависимости от своих «хозяев» сильно угнетает. Надо стараться угодить им (Мартину), но как! Они и без меня прекрасно обходятся. Можно было бы помогать им по хозяйству, но нельзя! – статус не позволяет. Все же я – университетский преподаватель и должен поступать сообразно своему статусу. Т.е. ничего такого не делать. А только участвовать в «занимательных» беседах, которые мне уже надоели до чёртиков.

Известно, что «будучи в Риме, делай всё, как римляне», другими словами, «со своим уставом в чужой монастырь не суйся». А главное, будь всегда весёлым, общительным и во всем соглашайся с ними, но так, чтобы они не почувствовали этого! Вот я и придумал себе escape или «уход» из действительности – прогулки по Лондону – тем более, что живу в самом центре этого необъятного мегалополиса. Здесь всё под боком.

Обычно я сматывался из дому сразу после завтрака под предлогом, что мне нужно «размяться». Наша улица, Лэдброк Роуд, ведёт прямо к ближайшей станции метро, Ноттинг-Хилл Гейт, откуда рукой подать до первого из четырёх главных парков, Кенсингтон Гарденс. Проходя мимо нашего посольства на Кенсингтон Палас Гарденс, я с любопытством оглядывал торчавших у его ворот людей («и чего они у нас забыли»? ), затем нырял в «зелёную зону» и – «прощай любимый город» с его бесконечным шумом машин и вонью выхлопных газов. Тишина, простор, зелёная травка, по которой можно ходить, минуя дорожки. Многие люди просто лежат на траве, облюбовав себе место под ближайшим каштаном. Я углубляюсь внутрь зелёной зоны, подхожу к знаменитому пруду «Серпантин» в центре парка. Здесь уже всё цивильно: дорожки укатаны красноватым песком, берег обложен плиткой, лебеди… Я бреду по аллеям, мимо «Уголка Ораторов» (правда, в такой час тут ещё никого нет), захожу в следующий, Грин-парк, иду мимо Виктория Мемориал в Парк св. Джеймса (Иакова), и вот, я уже на набережной Темзы. Можно пойти направо, или налево: куда хочешь! В одну из таких прогулок я совершенно случайно вышел на Трафальгарскую Площадь (оказалась рядом) с её знаменитой колонной в честь адмирала Нельсона. Она стоит в окружении четырёх громадных львов, между лапами которых постоянно кто-нибудь позирует перед фотокамерой (колонна, действительно, хороша, но наш, питерский Александрийский столп, – лучше!). За спиной Нельсона расположилась знаменитая Лондонская Национальная Галерея. Вот она-то и привлекает моё внимание. К моему великому изумлению вход в музей оказался бесплатным (не то, что в наш Эрмитаж!), чем я не преминул воспользоваться. Правда, в вестибюле стоят урны для пожертвований, но это, ведь, «на ваше усмотрение»! Опустив глаза долу, под презрительным взглядом охранника, я следую наверх по лестнице. Музей огромен и под завязку набит шедеврами западноевропейского искусства. Здесь и Ян Ван Эйк, и Эль Греко, и Сандро Боттичелли, и Альбрехт Дюрер, и Иероним Босх, и Рембрандт, и Тициан, и Микеланджело, и многие другие гении: всех не перечислить! «Да, сюда надо будет зайти ещё раз, это же такая возможность!», – говорю я себе, с трудом отрываясь от необыкновенно свежих, жизнерадостных пейзажей Констебля (насколько он живее, одухотворённое нашего Шишкина!). Увидев морские пейзажи Тернера, я буквально сражён их мощью и экспрессивностью. Вот, уж, действительно, где буйство красок и космическое видение мира. Насколько он опередил своё время! Проходя по залам, читаю интересные объявления. Например, «We regret that there is no wheelchair access to the platform areas in this room. Visitors are advised to ask the warder on duty if assistance is required. (Мы сожалеем, что в этом зале нет подъездов для инвалидных колясок. При необходимости, посетители могут обратиться за помощью к смотрителю зала)». Или: «The carpet in the room is in poor repair and visitors are advised to take special care. It is planned to close the room for total refurbishment later this year, at which time the carpet will be removed (Ковролин в этом зале в плохом состоянии и посетителей просят быть особенно осторожными. Мы планируем закрыть этот зал на ремонт позднее в конце этого года, и тогда ковролин будет снят)». В одном из залов наблюдаю такую сцену: перед картиной стоит гид и что-то объясняет экскурсантам, которые (в основном, молодёжь, конечно) расположились прямо на полу, благо здесь везде мягкий ковролин, – ребята сидят и слушают, а некоторые даже что-то строчат в свои блокнотики. Пробежав по залам, я попадаю в какой-то закуток, где моим глазам предстаёт очередной шедевр: огромный, метр на полтора, картон (подготовительный рисунок?) Леонардо да Винчи. Композиция изображает Богоматерь, сидящую на колене у св. Анны, и рядом двух младенцев: Иисуса и Иоанна Крестителя. Несмотря на подготовительный характер рисунка, фигуры и особенно лица прописаны так, что просто глаз не оторвать. А главное, что меня поражает, так это ощущение внутренней связи, переданное в жестах и выражениях лиц. Взгляд св. Анны направлен на лицо Марии, а она, в свою очередь, смотрит на Иисуса, который держит в руках не то птичку, не то цветок, и полностью поглощён собой. Иоанн-Предтеча тоже внимательно следит за движениями рук Христа, так что последний является как бы центром всей композиции. Потрясающе! Рядом висит табличка с пространной аннотацией. Вот что я узнаю из неё. «Небольшой участок картона был в 1987 году повреждён выстрелом из ружья, направленным в грудь Марии. … Такие рисунки обычно изготавливались для перенесения содержания на заранее подготовленную поверхность панно или настенной фрески, после чего их (рисунки) выбрасывали (!). Основные контуры рисунка протыкались на поверхность будущей фрески. Но с рисунком Леонардо этого не произошло, и он остался нетронутым. Повреждения от выстрела были вызваны осколками разбитого стекла, но не дробинок патрона». Стало быть, кто-то ухитрился пронести в музей обрез, делаю я для себя вывод. Как же это ему удалось. И тут я вспоминаю, что на входе тебя никто не проверяет. Люди проходят в музей в пальто и с сумками. Вот, такая, вот, халатность, в сочетании с высоким уровнем культуры музейного дела.

Но главный сюрприз ждал меня впереди: две «Махи» Франсиско Гойи! Они висели вместе, как и было задумано художником (хотя, говорят, что «Обнажённая маха» была спрятана за «Махой одетой» и открывалась с помощью специального механизма), и были видны издалека в просвете прохода, ведущего к ним через анфиладу залов. Оказывается, мне крупно повезло: я попал на выставку этих двух картин, привезённых сюда специально из музея Прадо! Увидев их, я уже не мог оторвать взгляда, и, словно в трансе, двигался им навстречу. Они манили меня своим сиянием, и чем ближе я подходил, тем сильнее становились их чары. Вначале это был, как бы, лунный свет, но, оказавшись в зале, в непосредственной близости от них, я полностью подпал под их колдовское очарование. Картины, как бы, соперничали друг с другом: от них исходил аромат некоей тайны и скрытой чувственности. Вначале я не мог оторвать взгляда от «Махи обнажённой». Её соблазнительные формы, напряжённая поза женщины, открывшейся художнику во всей ее ослепительной наготе и одновременно не желающей показывать свои прелести никому больше, приковывали взгляд, возбуждали желание. Правда, физиономия этой красавицы как-то не вязалась со всем остальным, ну, да ведь, это – маха, девушка (скорее, зрелая женщина), живущая любовью! Вторая картина – полный контраст с первой! Куда подевалась грубая маха! Перед нами утончённая, экзальтированная светская львица, прямо-таки, аристократическая гейша, ещё более соблазнительная в прозрачном шифоне и ещё более недосягаемая! Её поза более свободна, непринуждённа, более царственна. Эта женщина знает себе цену. И то, что нам позволено видеть сквозь прозрачные одежды, ни в коей мере не означает, что мы увидим это воочию! Она принадлежит (да и принадлежит ли!) только ему одному, создавшему её во всей её неповторимости. А мы, простые смертные, можем только восхититься её колдовским сиянием и живописным совершенством, восхититься и возблагодарить Создателя, который дал нам человека, способного передать это волшебство.

В общем, мой поход в Лондонскую Национальную галерею оказался удачным – есть что вспомнить. Интересная деталь: и Гойя, и Бетховен оба оглохли приблизительно в одно и то же время в начале XIX века, и оба задали тон искусству столетия, выразив в своих шедеврах драматизм надвигающейся эпохи.

…Я уже много слышал о музее восковых фигур Мадам Тюссо. Все мне советовали побывать в нём. И вроде бы не главная достопримечательность Лондона, но всё же. Все туда идут. Ну, и я тоже – решил отметиться. И вот я стою перед входом в круглое, с большим зелёным куполом здание музея на знаменитой Бейкер-стрит. Вход платный (не то, что в Национальную галерею, или Музей Виктории и Альберта, где я тоже побывал), билет стоит 5 фунтов, цена немалая. Стоит ли? Но, все же, пошёл. Первое впечатление – отрицательное. Всё-таки, это, в лучшем случае, пародия. Есть что-то гротескное в размалёванных, отдающих маслянистым блеском лицах, в их выражениях. Но, что странно: чем дольше вглядываешься в них, тем сильнее подпадаешь под их дьявольские чары. Вроде и понимаешь, что неживые, а вот, что-то всё равно притягивает. Неприятно. Но есть и настоящие шедевры. Например, «портрет» Мадам Дюбарри, фаворитки французского короля Людовика XV – «Спящая красавица», – выполненной, будто бы, наставником Мадам Тюссо ещё до Французской Революции. Изящная, миниатюрная женщина расположилась на подушках (?), и она… дышит! Бесподобно. Украдкой поглядываю на окруживших ее туристов, застывших в изумлении, и спрашиваю себя: а они-то живые? Интересен зал исторических деятелей, но они совсем не похожи на их оригиналы и это снижает впечатление. Тут и английские короли: Генрих VIII со своими женами, Карлы I и II. Современная королевская семья представлена в полном составе. Елизавета Вторая сделана прекрасно, хорош и Чарльз со своей красавицей-женой. А вот и наш Горбачёв, – он стоит почему-то рядом с Лениным, – и ни тот, ни другой на себя не похожи. Из американских президентов запомнился Эбрахам Линкольн: худой, взгляд мечтателя. Рональд Рейган – подтянутый, моложавый, Буш старший – ужасно противный. А вот Агата Кристи – совсем, как живая! Чарльз Диккенс сидит за столом, рядом Ганс-Христиан Андерсен и Виктор Гюго. Юный Моцарт настраивает скрипку. Он блондинистый и очень маленький. Бетховен – за роялем; не понять, молодой он или старый – худое, измождённое лицо, острый нос. … Перехожу в «Комнату Ужасов». Спускаясь по кривой, скользкой лестнице, слышу неровные, приглушенные удары колокола. Что это, Биг-Бен? Вхожу в полутёмное помещение. Вот экзекуция: казнь на электрическом стуле. На нем сидит мужчина, за ним приборы. Вот расстрел преступника, который (как явствует из надписи) сам выбрал этот вид казни. Вот Шарлотта Корде рядом с заколотым ею Маратом: впечатляет. Вот гильотина, в ней женщина, на которую вот-вот упадёт нож. Вот голова казнённого Робеспьера и др. якобинцы (?). Вот сцена повешения, а дальше ужасы людей, замученных в одиночных камерах. Вот маньяк-убийца, заклеивающий обоями у себя на кухне дверь в подвал, в котором он прячет свои жертвы. И т.д., и т. п. Дальше – эпизод Трафальгарской битвы. Вид с палубы английского фрегата: фигуры заряжающих моряков, слышен грохот выстрелов из орудий. На другой стороне корабля умирающий адмирал Нельсон – одна рука оторвана, и смертельная рана в груди. В общем, шоу на любой вкус.

…Прошли две недели из трёх, отпущенных мне судьбой на визит в Лондон, но у меня впечатление, будто я здесь уже, как минимум, полгода. Очевидно, о переезде сюда на ПМЖ надо просто забыть. Я слишком старый, да и пользы от меня чуть. … Мартину эта головная боль совсем не к чему. У него уже был прецедент такого рода. Очень давно, примерно в то же время, когда мы с ним встретились, он познакомился с примерно таким же юношей, как я (ну, может быть, помоложе) в Югославии и вскоре вывез его оттуда в Англию, устроил у себя дома, откормил, дал образование, и вообще, «вывел в люди». Парень приобрёл специальность, стал бизнесменом, сколотил состояние и даже основал собственную компанию (правда, я не очень понял, чем он, собственно, занимается). Кстати, этот джентльмен на днях объявился здесь, и мы познакомились. Этот высокий, крепкого сложения и весьма привлекательный собой серб (хорват?) с белозубой улыбкой коммивояжёра, приятными манерами – этакий донжуан из Дубровника, – произвёл на меня впечатление весьма нахального, но тонкого прохиндея. Ещё до знакомства с ним, в разговоре с Мартиным, когда я заикнулся о желании как-то «зацепиться» здесь, он сразу сник и тут же спохватившись, воскликнул, «А, вот, Младен тебе поможет! У него есть связи в России»! Из чего я понял, что больше эту тему поднимать не стоит – она идёт в разрез с моим статусом здесь, да и «нельзя смешивать бизнес и удовольствие», как говорят англичане. Младен тоже очень быстро ушёл от ответа. Он дал мне свой московский телефон и пообещал «что-нибудь придумать». А что он мог придумать! Он чем-то торгует, не то насосами, не то пылесосами, а может, всем понемножку, и такие дилетанты, как я, не внушают ему доверия (впрочем, тут я его понимаю: «не в свои сани не садись»). Выяснилось, что у него и с Мартином далеко не простые отношения. Он очень хотел стать совладельцем дома – этого золотого куска земли в самом центре Лондона – и превратить его в доходное место. В надежде на это, он усердно снабжал его деньгами, которые Мартин тратил на свои фестивальные мероприятия. Когда накопилась приличная сумма, Младен предъявил ему счёт, чем сильно огорчил своего бывшего «благодетеля». Короче, они здорово поцапались, и Мартин вежливо показал ему на дверь: видимо, Младен несколько перегнул палку, думая, что долги Мартина сделают его сговорчивее. Но не тут-то было. В дело вмешался Питер, за которым стоит могущественная компания «Глаксо», где он владел пачкой акций на правах родственника. Долги были покрыты, и Младен остался с носом. … А тут ещё я со своими проблемами. Услышав от Мартина эту историю, я почувствовал себя совсем паршиво. И так-то сижу у него на полном пансионе, и ещё имею наглость лезть со своими просьбами. И я решил попытать счастья на стороне.

…Был у меня в Ленинграде один знакомый, не то, чтобы приятель, а так: вместе учились в университете. Звали его Фима, Ефим Барбан, только учился он на вечернем факультете. А совсем недавно я узнаю, что Фима в Лондоне, причём узнаю это не от общих знакомых, а из «Русской Службы» Би-Би-Си. Это была передача о джазе, и голос ведущего, тоненький тенор с присущим ему грассированием, показался мне до ужаса знакомым. «Но, это же Фима!», восклицаю я и жду конца передачи. Однако, в конце человек, говоривший голосом Фимы, объявляет: «Вёл передачу сотрудник… Джеральд Вуд». Вот тебе и на! Фима стал англичанином!

Надо сказать, ещё в студенческие времена Фима выделялся среди нас своей эрудицией и внешностью. Во-первых, он был старше нас, и уже это придавало вес всему, что он говорил. Во-вторых, (а может быть, это было главным), он был (почему, был, он и сейчас есть!) авторитет во всём, что касалось современной американской литературы и музыки (хотя и не имел никакого музыкального образования). Ну, и в-третьих, это был породистый мужик! Настоящий «кент»! Холёное, еврейское лицо, жгучий взгляд миндалевидных глаз, сардоническая усмешка, всегда одет с иголочки, всегда модная стрижка. Было в нем что-то мефистофелевское. Думаю, он пользовался успехом у женщин. Познакомились мы на подготовительных курсах. Фима проникся ко мне уважением, узнав, что я играю на виолончели. И сразу подал хорошую идею: попробовать себя в джазовой импровизации! Как, на виолончели? А почему бы нет!

Джаз был у нас не в чести. Это в Штатах он цвёл пышным цветом, а у нас в 1959 году были «Ландыши, ландыши, светлого мая букет…», да «Мишка, Мишка, где твоя улыбка, полная задора и огня…». Короче, советская эстрада. Были, конечно, и Эдди Рознер, Лундстрем, но кто о них слышал? Единицы. А об американском джазе мы знали по фильму «Серенада Солнечной Долины» с оркестром Гленна Миллера. А Фима уже тогда серьёзно интересовался джазом, щеголял такими терминами, как «би-боп», «кул». Он стал одним из первых пропагандистов «серьёзного» джаза в Ленинграде, читал лекции с прослушиванием оригинальных долгоиграющих пластинок (откуда он их доставал?) в ленинградском ДК им Кирова, где наши джазисты тогда ютились. Как это им тогда разрешили! (и как их потом гоняли!).