Я тоже, по молодости, увлёкся современным джазом, слушал передачи Голоса Америки – «Time for Jazz» – с бессменным ведущим Уиллисом Коновером. Какой это был голос! Просто завораживающий: мягкий, бархатистый баритон, который создавал соответствующую ауру. До сих пор в ушах стоит: «This is Willis Conover in Washington D.C. with the Voice of America Jazz Hour». Меня тогда особенно поразила группа «Модерн Джаз Квартет» с их интерпретациями И. С. Баха. Это было что-то необыкновенное! Баха я полюбил, ещё учась в музыкальной школе, после посещения концерта канадского пианиста Глена Гульда. Это был незабываемый вечер. Он выступал в Малом Зале Филармонии, народу было ползала, никто о нём не слышал. У меня был абонемент, поэтому я и пришёл. И вот, смотрю. на сцену выходит молодой человек в смокинге и длинном белом шарфе, обмотанном вокруг шеи, садится за рояль и начинает долго крутить ручки стула, настраивая высоту. Наконец, настроил, оказавшись чуть ли не под роялем. Потом он весь сгибается, упёршись носом в клавиатуру, и начинает играть фуги из «Хорошо Темперированного Клавира». Но как! Все аж замирают. В зале – полнейшая тишина, которая длится всё время, пока он играет. Все просто в ступоре. Поток звуков вливается тебе в душу, словно благовонный нектар. Я вышел из зала в полном потрясении, и тогда моей единственной мечтой было достать фото Глена Гульда, которое я вставил в дорогую рамку и держал у себя на письменном столе. Потом было открытие Пабло Казальса с его интерпретацией Сюит Баха, Даниила Шафрана, Свингл Сингерс и Мишеля Леграна, которого мы с мамой слушали живьём в Городском (?) Саду на Невском проспекте. Бах стал частью моей жизни. Вот на почве любви к Баху и моего восхищения MJQ (Модерн Джаз Квартет) мы и сошлись с Фимой. Встречались мы с ним редко. При всей моей любви к джазу я совершенно не интересовался его историей. Мне это было скучно. Поэтому в разговорах с Фимой я все больше молчал и слушал. Я думаю, ему со мной было неинтересно. Однажды, уже после моей поездки в Индонезию, откуда я привёз шикарный по тем временам портативный магнитофон «Филипс», я встретился с Фимой, чтобы переписать у него Диск MJQ «Contessa» и дал ему записать мои присланные из Штатов винилы. Потом я встречался с ним. Тоже случайно, когда преподавал в ЛГУ, а чем он занимался, я понятия не имел. Он об этом не распространялся. Жил он тогда в коммунальной квартире, но в центре. Он тогда много говорил о музыке, литературе, и я понял, что он что-то пишет. В другой раз он «засек» меня во дворе филфака. Я только что распростился с одной американкой, которую мне «определили» в обучение русскому языку на факультете. Это была очень странная девушка, олицетворение полной безвкусицы в одежде и макияже. На ней вечно был какой-нибудь балахон, лицо все в прыщах, волосы свисали вниз нечёсаными патлами. Может, она это делала специально, может, жизнь в условиях нашей общаги (хотя и для иностранцев) сломила ее, а может, просто, ей было не до того. Я не знаю. Внешне она была непривлекательной. Но доброй, приветливой и тактичной. Она была женой одного американского аспиранта (которого я даже не знал), и по-видимому, «компетентные органы» желали знать, чем тот кроме своей научной работы занимается здесь. Поэтому, мне надо было отчитываться о наших «уроках». Мы встречались в подвальных аудиториях филфака, проводили час-полтора, болтая на разные темы, в основном о литературе и искусстве. Мне с ней было трудно. Это был настоящий американский английский, которого я не «нюхал». Она увлекалась поэзией, и написала мне целую тетрадку стихов американских поэтов (списав их, как потом выяснилось из антологии). Она задавала мне тот или иной стих, просила «обязательно!» прочитать и поговорить (в общем, всё делала правильно!). Я с трудом мог разобрать ее почерк, так что до разбора содержания опусов EE Cummings или Alan Ginsburg не доходило. Так мы «проваляли дурака» пару месяцев, а потом подошло время ей уезжать. На прощание она сделала мне великолепный подарок: принесла на урок авоську американских пейпербэкс – книжек в бумажных обложках. Я был в восторге: любая книга «оттуда» ценилась у нас на вес золота. Я шёл по двору, рассовав книги по карманам и в портфель, и тут на входе в здание нарисовался Фима. Увидев меня с книгами, он понимающе улыбнулся, и стал расспрашивать «откуда дровишки». Я ему всё рассказал, как есть. Просмотрев томики, он попросил меня одну: она была нужна ему для его дипломной работы. Это был роман The Adventures of Augie March by Saul Bellow. Я ему её отдал, не колеблясь (мне их в тот момент просто некуда было девать) и на том мы расстались. Потом я его ещё раз видел в метро: он стоял в переходе между станциями и с задумчивым видом оглядывал интерьер. Наверно, ждал кого-то. Я к нему тогда не подошёл – уж больно странным мне тогда показался его вид (теперь-то я понимаю, что он тогда прощался с Питером перед отъездом в «Туманный Альбион»). И вот, теперь, уже сам пребывая в «Туманном Альбионе», я вспомнил о нем, и решил навести справки.

Я позвонил в «Русскую Службу» Би-Би-Си и попросил к телефону Фиму. Мне сказали, что такого здесь нет. Тогда я назвал фамилию Дж. Вуд, и меня соединили с Фимой. Услышав, что я в Лондоне, Фима не удивился (он, по-видимому, из тех, кто ни чему не удивляется), мы договорились о встрече. На следующий день мы встретились на улице Стрэнд перед массивным, серым зданием Буш-Хауса. Мы обнялись (чего я никак не ожидал от Фимы), зашли в здание Би-Би-Си, и он провёл меня бесконечными коридорами в их редакцию. Это было помещение с низким потолком, разбитое на закутки со столами. На столах – страшный бедлам: стрекочущие пишущие машинки, газетные вырезки, лотки с торчащими из них пачками бумаги, смешные объявления на стенах. Атмосфера очень непринуждённая. Ребята (в основном, евреи) сидели за столами, стояли, тихо беседуя друг с другом, курили, напряжённо всматривались в маленькие экраны компьютеров. Слева у двери – крошечная кабинка для записи, в которой уже сидел Алексей Леонидов, в наушниках на голом черепе и очках в стальной оправе. Было слышно, как он объявляет: «Говорит Лондон. Начинаем…». Так вот, как это делается! Как всё просто, обыденно! Пока я все оглядывал, стоя в дверях, меня «засек» их начальник, англичанин. Фима на минуту отошёл к себе в свою комнатушку, и я стоял один. Он тут же меня заметил, и я увидел, как он меняется в лице: «в редакции «чужой», а он не знает!» Он решительно направился ко мне, начал по-английски: «Can I help You?», но тут подскочил Фима и всё объяснил. Мы прошли к нему в конторку, и он рассказал мне о своих «достижениях». На полке стоял целый ряд видеокассет с его репортажами. Он встречался со многими выдающимися музыкантами современности. Мне запомнилась одна фамилия: Штокхаузен. Ничего о нем раньше не слышал. Оказывается, это один из столпов современной электронной музыки. Фима встречался и с нашими новаторами в области музыки: Альфредом Шнитке, Софьей Губайдуллиной, Эдисоном Денисовым, не говоря уже о многих американских и европейских джазменах. Я выразил своё искреннее восхищение его успехами и поинтересовался, как у него дела на личном фронте. По тому, как он опустил глаза, я понял, что об этом ему говорить не хочется, и быстро перевёл разговор на себя. Я вкратце поведал ему историю моего приезда в Лондон. Узнав, что я здесь «по делу», в качестве «гостя» Чосеровского фестиваля (и к тому же совсем без денег), он оживился и сказал, что на этом можно заработать. «Ты можешь рассказать об этом в прямом эфире. Я тебя сейчас познакомлю с Зиновием Зинником и он всё устроит». Я был несколько ошарашен таким поворотом дела и стал отказываться, но Фима отмёл мои сомнения, сказав, что здесь «и не такие выступают». «Ты же культурный человек, преподаватель ЛГУ. Имеешь право!» Мы подошли к симпатичному человеку с грустными глазами циркового клоуна (ещё один еврей, подумал я) и Фима представил меня ему: «Это… преподаватель Ленинградского Университета. Приехал сюда на Чосеровский фестиваль. Хочет подлиться с тобой своими мыслями о театральной жизни в Лондоне». Все это время я лихорадочно прокручивал в голове различные варианты отказа от интервью. Но вслух, сам того не понимая, воскликнул: «Как, это вы, тот самый Зиновий Зинник, который открыл нам двери в «культурную» Европу («что я несу», пронеслось в голове)? Зиновий тут же нашёлся: «Нет, я – просто коридорный. Обслуживаю господ. Здесь и там». И он бросил на меня пронзительный взгляд, словно давая понять, что за его словами стоит нечто большее. Потом приветливо улыбнулся и продолжил: «Да я и сам из Питера. Как там филфак? Ещё стоит? И гараж всё ещё во дворе? А весной вода заливает подвалы»? «Филфак на месте», откликнулся я, пытаясь что-нибудь «надыбать». «Перемены не всегда к лучшему». Внезапно мне в голову пришла отличная идея. Меня, словно бы, озарило. А что, если развить тему «Лондон – город мюзиклов», и я тут же, как мог, озвучил ее Зиновию. Идея ему понравилась «Давайте попробуем. Прямо сейчас», сказал он и провёл меня в кабинку для записи. Усевшись перед микрофоном, я поначалу сник, но Зина умелыми наводящими вопросами выудил из меня нужную предварительную информацию: кто я такой, чем занимаюсь, с какой целью приехал в Лондон. Ну, я рассказал, что занимаюсь историей английской лексикографии, в частности проблемами создания двух английских толковых словарей: Словаря Сэмюеля Джонсона и Большого Оксфордского Словаря (БОС). «Это его имеют в виду англичане, когда, желая похвалить человека, говорят: «Он так правильно говорит, будто Словарь Джонсона проглотил?» «Ну, да,» отвечаю я,» этот словарь долгое время был законодателем лексической нормы. В нём масса запретительных помет, типа «так говорить нельзя», «вульгаризм», «неприемлемо в речи образованного человека» и т.д.». Потом мы перешли непосредственно к теме. Я рассказал, что приехал по приглашению своего друга, г-на Мартина Старки, создателя мюзикла «Кентерберийские Рассказы» по одноименному произведению Джеффри Чосера и руководителя ежегодно проводимого Чосеровского фестиваля. «Чосер умер в 1400 году и поэтому каждый год до конца столетия отмечен какой-нибудь датой из его жизни. «Ну, а в этом году что?» быстро вставил с вой вопрос Зина, остро взглянув на меня. Он думал, что подловил меня, но я тут же нашёлся. «В это время он создаёт свой «Трактат об Астролябии», где высмеивает алхимиков и магов, что было довольно смело для того, как и для нашего, времени. Это начало последнего десятилетия его жизни… Вы знаете,», перевёл я разговор со скользкой для меня темы, «а, ведь, Ленинград тоже не на последнем месте в театральной жизни. Но у нас ставят, в основном, серьёзные пьесы, а здесь что…», я сделал многозначительную паузу и вытащил лондонскую театральную афишу, которую я прихватил с собой, чтобы похвастаться мюзиклом Мартина. «Посмотрите, вот ваш лондонский театральный гид. И что мы видим? Из почти сорока постановок сколько, … 12 мюзиклов, из них большая часть на музыку Эндрю Ллойд-Уэбера. «Сэра Эндрю Ллойда», улыбнувшись, поправил меня «Зина». «Ну, сэра», неохотно согласился я, «это дела не меняет. Я понимаю, что люди идут в театр, чтобы отдохнуть, но… согласитесь, это же не цирк»! «Ну, тут я с вами не совсем согласен», с чисто английской вежливостью отпарировал Зина, «У нас идут пьесы на любой вкус. Есть из чего выбрать. Вот, видите: Королевский Шекспировский театр даёт «Короля Лира», «Чайку» Чехова, и кстати, «Троила и Крессиду» того же Чосера. Кстати, здесь, нет имени автора. Странно. А вот «Кентерберийских Рассказов» почему-то нет. «А вот они», с гордостью выпалил я, переворачивая афишу. «На другой странице, вот, смотрите: «Кентерберийские Рассказы» в Кабаре». «Это что же значит»? поинтересовался Зина. «Это что – канкан, что ли»? «Нет, просто облегчённая версия». «А вы, сами-то, её видели»? «Пока, ещё нет», смутившись, промямлил я, «но уже много знаю о ней. Прямо из уст художника». «Это как же»? «Я гощу у Мартина Старки, который написал сценарий этого мюзикла, положив в основу перевод на современный английский, сделанный его учителем по Оксфорду Невилом Когилом. Мюзикл оказался таким успешным, что не сходит со сцены уже около двух десятков лет». «Прямо, как «Мышеловка» Агаты Кристи», заметил Зина. «Вот, посмотрите», сказал он, ткнув пальцем в афишку, «в театре св. Мартина: «Самый долговечный спектакль! Идёт 39-ый год подряд». «Ну, это – не совсем то же самое», я нащупал хороший ход. «Чосер – это, ведь, не детектив, это целая эпоха в истории английской литературы. Как объяснил мне Мартин, «Рассказы» Чосера обладают своеобразным терапевтическим действием на психику современного человека. Ведь, что происходит? Современный человек чувствует себя одиноким, оторванным от Матушки-Природы. А у Чосера его герои неразрывно связаны с Природой, они живут и действуют в её лоне. Они веселятся, ссорятся, влюбляются, умирают, подчиняясь законам Природы, которую они отождествляют с Богом. Человек Чосера не чувствует себя оторванным от мира, он – часть его. Отсюда, для него искусство и вообще, культура, – не искусственная оболочка, которой он отделяет себя от Природы, а, так сказать, доказательство его собственного божественного происхождения. В этом суть Средневековья. И зрители проникаются этим настроением и на мгновение отбрасывают от себя уныние, в которое их погружает современная жизнь». «Ну, что ж», взглянув на часы, прервал мои измышления Зина, «это интересно, хотя и… спорно. Будем надеяться, что нашим слушателям будет что вам возразить». Он выключил микрофон и, пожав мне руку, сказал, уже совсем другим тоном: «Насчёт оплаты за интервью, можете справиться у Ефима. Всего хорошего». Я вышел из кабинки, словно на крыльях. «Надо будет сегодня же позвонить Тусе, чтобы она послушала». Я зашёл к Фиме, чтобы выразить свою благодарность и на радостях поведал ему о своих планах на предмет получения ПМЖ. Фима выслушал внимательно меня, но по мере того, как я раскрывал ему свои карты, лицо его принимало все более скучное выражение.

– Боюсь, что для тебя, старик, это нереально, – сказал он, глядя мне прямо в глаза, (которые я старательно от него отводил, излагая свою «проблему»). – Денег у тебя нет, нет ни звания, ни приличной профессии. Но не это главное. Главное, нет стажа работы здесь. А без стажа не будет приличной пенсии, Ты ничего не заработал на пенсию.

– Надо же, а я и не знал, – сказал я. Он меня и впрямь огорошил. Как это, заработать на пенсию? Я всегда думал, что пенсию не надо зарабатывать. Разве она не даётся государством?

– В том-то и дело, что нет – с приятной улыбкой просвещал меня Фима. – Твой стаж там (он имел в виду Союз), здесь не имеет никакого значения. Его здесь надо наработать. Я вот уже десять лет пашу на эту пенсию. Вот, посмотри, – и он показал мне на полку с кассетами – там их было штук двадцать, – вот мои репортажи, то, что ты не раз слышал по радио. За это мне дадут приличную пенсию. На которую здесь можно прожить.

Я так ничего и не понял, но для виду согласился. Фима знал, о чём говорит. Когда я пожаловался ему о своём житье здесь, он молча достал из кармана бумажник и вытащил двадцать фунтов, потом, помедлив, добавил ещё пять фунтов и протянул мне. – Это тебе за книгу, – улыбнувшись, сказал он. – И пластинки.

– Какую книгу? – недоуменно спросил я. Пластинки я помнил. Когда-то, «в дни нашей юности», я дал ему переписать две американских долгоиграющих пластинки фирмы «Колумбия»: сольные концерты джаз-трубача Майлса Дэвиса в клубе «Блэкхок» и пианиста Дэйва Брубека на Ньюпортском джазовом фестивале. А вот книгу?

– «Оги Марч». Помнишь, тогда ты мне вытащил ее из охапки «пейпербэкс», что была у тебя в руках. Ты мне тогда очень помог. Я по ней диплом написал.

Расстались мы по-братски: обнялись, глаза Фимы потеплели… Но к себе он меня не пригласил.

……

И вот, наконец, настал день, которого я очень ждал, день моего похода на мюзикл «Кентерберийские Рассказы». Мартин с утра был весь какой-то взвинченный. Утром выскакивает из ванной комнаты, одна половина лица в мыльной пене, другая – вся в порезах («как он умудрился так порезаться безопасной бритвой?»), глаза мечут громы и молнии, останавливается на площадке и начинает что-то орать благим матом. Увидев, что я тоже стою на лестничной площадке этажом ниже, резко замолкает и, круто развернувшись, снова исчезает в ванной. Видимо, что-то у него не клеится, что-то идёт не так. Тут надо быть очень осторожным, дабы не «попасть под горячую руку». Я спускаюсь вниз и иду в гараж, где уже сидит его бессменная помощница Джоанна: сидит и штопает его «мантию Чосера».

– Что с Мартином? – спрашиваю я. – Он прямо на себя не похож.

– Он всегда такой перед спектаклем, – отвечает она и с невозмутимым видом продолжает своё дело. Вдруг, откуда ни возьмись, появляется Мартин: он в расстёгнутом халате, все лицо в крови, вид ужасный.

– Где Фокси? – раздражённо спрашивает он, «Фокси, Фокси»? пытаюсь сообразить я, «кто этот Фокси? А, это его любимая кошка».

– Я ее не видела, – дипломатично отвечает Джоанна.

– Я тоже, – заявляю я, зная, что с Мартиным лучше всего быть честным.

– Фокси, Фокси! – продолжает выкрикивать он и начинает шарить по всем углам заваленного театральным реквизитом гаража. Он продирается вглубь помещения между сложенными штабелями декораций и каких-то плакатов в стеклянных рамах. – Я же просил вас проследить, чтобы она не выскочила из дому. На улице полно машин (машин почти нет: улица очень спокойная). Ни на кого нельзя положиться!

Одна из прислонённых к стене картин с грохотом валится на пол, стекло разлетается вдребезги.

– Фокси, Фокси! – вопрошает Мартин, не обращая на нас никакого внимания. – Где ты, Фокси?