– Что значит два письма?

– Открой и увидишь.

Я вынимаю письмо, написанное дрожащей рукой моей няни. Еще более запутанное, чем раньше.

«Моя маленькая Таточка, свет моих глаз! Твоя няня почти ничего не видит. Я посылаю тебе письмо от дяди Павла. Я надеюсь, что ты сделаешь то, что он тебе говорит. Я ничего не понимаю, что он говорит, он мне послал это письмо из Бухареста, а я посылаю его тебе на этот адрес и надеюсь, что ты его получишь. Я должна рассказать тебе что-то очень печальное… наш дядя Илья умер. Просто от старости… уснул и не проснулся. Его жена и дети продолжают жить там же, на вашем заднем дворе. Ты знаешь где. Я почти уже ничего не вижу. Я только молюсь богу, что еще увижу тебя перед смертью, моя сладкая Таточка.

Целую и люблю.

Твоя няня».

К этому приложено письмо, или вернее листок. На нем написано разборчивыми печатными буквами:

«Сделай все возможное, чтобы как можно скорее удрать из Балты. Выйдет поезд для сиротских детей, которых американцы купили у румын. Сделай все возможное, чтобы попасть на этот поезд.

Целую тебя крепко,

Твой дядя Пава».

Я кладу этот листок и заплаканное письмо моей дорогой няни в карман. Я засыпаю прямо за столом. Хозяйки мне не мешают. Утром я просыпаюсь в кровати, как я туда попала, не имею понятия.

На следующий день я рассказала Милочке и ее маме о поезде.

Снова меня охватило чувство беспокойства.

Это неясное сообщение дяди Павы, что американский «Джойнт» купил всех сирот на западной Украине, и он же организовывает поезд с этими детьми, которые должны попасть в Румынию, меня очень смущает. Мне очень трудно поверить, что этот поезд действительно достигнет конечной цели. Это может быть совершенно другая история. Я начала думать об уничтожении! Не мало слышала от румынских солдат такие фразы как: «этих жидов нужно собрать в один поезд и отправить его прямо в море!», «их надо убивать, пока они маленькие, как мышей! Чтобы не плодились!». Все это звучало у меня в голове, но не с кем было поделиться моими опасениями. Милочка и ее мама выслушали этот рассказ с большой радостью.

– Это будет спасение. – Сказали они обе. – Спасение детей. Какое счастье, что американцы заботятся о вас.

– А я, к сожалению, могу сказать, что не очень то верю в это.

– Ой, Танька, – говорит Мила. – Ты всегда видишь все в черном свете!

– Да, это правда. Я всегда все вижу в черном свете. У этого есть причины.

Мама Милы вмешивается в разговор и говорит:

– Одну вещь можно с уверенностью сказать, что эта армия не выйдет отсюда без того чтобы не устроить здесь резню. Они наверно подожгут весь город.

– Ничего не случится. Наша Танька доедет до Румынии и там увидит всех своих родных, которые могут быть там, я в этом уверенна.

Мы молчим. Наша Мила всегда была неисправимой оптимисткой.

Начало 1944-го года. Зима прошла без особых приключений, кроме холода. Весной опять проснулись надежды. В глубине души я надеялась, что вдруг красная армия войдет в Балту, убьет всех солдат румынской и немецкой армии, и мы начнется мирная жизнь. Все это бесконечно глупо. Я знаю, что это слишком наивно, верить в такие вещи. Между прочим надо было записаться в сиротском доме нашего гетто и известить их о том, что я хочу присоединиться к группе, которая пойдет на этом поезде. Потому как я уже не работаю в больнице. Мои утра совершенно свободны. Я решила взять с собой Милу, чтобы не попасть одной прямо в пасть этих страшных людей. Моя подруга сказала, что хочет пойти туда и увидеть несчастных детей. Это ужасное зрелище до сих пор стоит у меня перед глазами. Маленькие детки, в одних рубашках, сидят на грязных одеялах на полу, вокруг керосиновой печи, которая не стеснялась очень усердно дымить. Эти крошки играли в какие-то палочки и камушки. Они довольно грязные и несчастные. Некоторые из них плачут, но никто не подходит. Мы стоим и смотрим.

– Это кандидаты на «поезд воли»?

– Да, кажется что так, – отвечаю я.

Мы проходим из комнаты в комнату. Везде одна и та же сцена. Мы заходим в «залу». Посередине стоит стол и вокруг скамейки, на которых сидят взрослые девочки. Мальчиков я не вижу. Все они моего возраста и даже старше. Среди них есть и такие, которые выглядят как вполне сформировавшиеся девушки. Начальница сидит во главе стола и диктует им задания, которые они должны сегодня исполнить. Мы подходим к ней и просим ее записать меня в список детей, которых отправляют на поезд. Она вся превращается в вопросительный знак:

– Кто ты? Ты хочешь ехать этим поездом? И ты тоже?

Мы молчим. Мы чувствуем, как все устремили свои взгляды на нас с иронией и недоверием. Мы были прилично одеты. Мы вспоминаем, что завязали тюрбан и наверно очень смешно выглядели. Мы делали это из-за холода. У нас были шарфики, некоторые из них нам связала Марья Александровна, для того чтобы сохранить наши уши при деле. Мила отвечает не своим голосом:

– Это только Таня едет, я остаюсь. Я тут родилась.

– Но ведь вы же не еврейки. – Говорит начальница.

– Я – да, она – нет. – говорю я решительным тоном. – Почему это так важно? Я хочу и имею право ехать этим поездом!

– Скажи, ты племянница Павла Корина, который работал в комитете?

– Да, – говорю я тихим голосом. – Да, это я.

– Хорошо, идем в мой кабинет.

Мила осторожно спрашивает:

– Я могу присоединиться?

– Да, заходи.

Мы садимся на стулья, которые стоят рядом с огромным письменным столом, за который садится эта «дама». Я удивлена, вся мебель очень красивая и дорогая, даже старинная. Можно сказать, что была большая разница между этим и тем, что я видела в первых комнатах, там, где лежали бедные крошки, грязные и голодные, греющиеся у дурацкой печки. Я молчу. Моя Мила, с ее большим ртом говорит: