Знания и личные связи Булгакова и других любителей местной старины оказались незаменимым подспорьем для новых, большевистских руководителей культуры в губернии. Совместными усилиями музейному подотделу и дышащей на ладан ГУАК удалось сберечь от разграбления и уничтожения немало подведомственных им материалов. «В 19–20 гг., – с законной гордостью вспоминал Г.И. Булгаков, – зачастую сотрудники подотдела (и члены комиссии) на крышах вагонов выезжали на места, чтобы спасти ценные памятники и документальные источники (например, М.Н. Еськов и В.В. Сафронов). Был случай (в д. Мокве, в дворце Волковых, бывшем Нелидовых) – на другой день после увоза памятников здание уже горело. В Ивановском (Льговского уезда, в дворце Барятинских) [музейные – С.Щ.] сотрудники в 1919 г. застали такую картину: группа граждан, хозяйничавших в дворце, затеяла оригинальную игру – по стопке тарелок от огромного сервиза (человек на 200) били с размаха кулаком– кто разбивал всё, тот считался выигравшим. Часть сервиза была спасена» [3] и вместе с остальным фарфором, мебелью, картинами, серебром, хрусталем, бронзой, мраморными скульптурами, нумизматической коллекцией и прочими, еще не разграбленными окрестными жителями раритетами, переправлена в Курский музей, работавший, напомню, с 1903 г. при ГУАК.

Советская биография курского музея – живая иллюстрация поэтического призыва В.В. Маяковского:

Советские учреждения вытеснили музей из занимаемого с 1905 г. помещения бывшей казенной палаты и еще целых 11 раз переселяли, пока в конце концов не втиснули в церковь ликвидированного женского монастыря (Верхне-Троицкую), в свою очередь закрытую. Все пореволюционные годы музей, даже, что называется, сидя на чемоданах, с нищенским финансированием, умудрялся не только пополнять фонды, но и проводить экскурсии (М.Н. Еськов – по археологии; П.Ф. Политковский – по старинному оружию, сам Г.И. Булгаков – по этнографии). Так что «музей знала и ценила учащаяся молодежь, особенно студенты Курского института народного образования, неоднократно помогавшие в переноске музейных витрин из одного дома в другой» [4].

Надо заметить, что в революционную пору музей пополнялся не только обычными способами – скупки и пожертвования экспонатов, но и особенно активно таким путем, как реквизиции антиквариата у «классово чуждых элементов». Как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло. Несколько архивных дел ГАКО за 1919-20 гг. [5] содержат перечни такого рода контрибуции, переданной на музейное хранение из губернского уголовного розыска. Чего тут только нет! Масса старых монет: десятки золотых и платиновых, тысячи серебряных и медных, включая копейки разных царей (Бориса Годунова, Михаила Федоровича, Петра I и др.), монеты последующих самодержцев. Кроме отобранных порознь раритетных денег, несколько нумизматических коллекций большого объема – из дворянских имений (рыльского Марьина Барятинских; Шварца в Щигровском уезде); «6 мест музейных вещей, отобранных у Кандаурова» – нумизмата ГУАК (упомянутого в числе эмигрантов выше); еще одного курского собирателя – Данзаса; и т. п. Кроме того, из «Угро» поступали еще корзины, мешки, ящики, узлы – с фарфором, иконами, картинами, мелкой пластикой, ювелирными украшениями и т. п. «предметами художественного характера». Показательно, что все эти, по сути валютные ценности, указаны в ведомостях приёмки кучно, обобщенно – местами багажа.

Зато менее ценные вещицы реестрированы подробно: книги, гравюры, картины-репродукции, портмоне, четки, веера, трубки, звонки, пресс-папье, статуэтки, чернильницы, кружки для пива, ложки, иконы-списки, ладанки, образки, пепельницы, лампадки, распятия, солонки и т. д., и т. п. Сколько же квартир курских обывателей – мещан, чиновников, священнослужителей, купцов и т. п. «классовых врагов» надо было ограбить чекистам, чтобы свалить в музейную кладовую всю эту личную, в основном трудовую, собственность простых русских людей!.. За строками музейной ведомости перед нашими глазами встает ободранный киот, выпотрошенный сундук, опустошенный книжный шкаф, сметенный письменный стол… Впрочем, реквизированная «у буржуев» стильная мебель также распределялась между музеем и советскими учреждениями.

Вряд ли все отобранные комиссарами у мало-мальски зажиточных курян редкости дошли до музея. Сохранилось замечательное свидетельство одной из жертв подобных реквизиций – Сергея Германовича Пушкарева, видного русского историка-эмигранта, а в 1918 г. недавнего выпускника курской гимназии, студента Харьковского университета. Оставшись в начале Гражданской войны вместе с больной матерью в их имении Прохоровке Корочанского уезда Курской губернии, он сумел сберечь господский дом от немедленного разграбления. Во время очередного обыска комиссар – «высокий энергичный человек в солдатской шинели с револьвером у пояса» «очень долго и тщательно копался в шкафу со всякой всячиной. В одной из коробок у меня хранилась большая и полная коллекция почти из 20-ти серебряных рублей, от Петра I до Николая II. Открыв коробку, он сказал: „А, ето старые деньги! Ето не может быть у частной собственности, ето надо у музей“, и пересыпал рубли в свой карман. Не знаю, дошли ли они до музея, – заключает историк, – но, как писал один чиновник у Щедрина, „сумлеваюсь штоп“»[6].

Такова была внешняя обстановка зарождения советского краеведения в этой, достаточно типичной для российской провинции, губернии. «18-й год был убийственно голодным для бедноты, – констатировал A.M. Ремизов в автобиографическом повествовании „Взвихренная Русь“, – 19-й – холод и смерть.

Обыски и анкеты вымуштровали и самых расхлябанных простецов: всякий теперь исхитрялся, как бы провести или обойти предусмотрительно; а от постоянного голода окончательно обвыкли на воровстве» [7]. А вот свидетельство беспартийного очевидца того самого места и времени, о котором здесь идет речь: «Весной 1919 г. губернский Курск еще не был тронут разрушениями Гражданской войны, но являясь, по существу, прифронтовым городом, выглядел изрядно потрепанным. Заборы, разделявшие обывательские усадьбы, разобраны на топливо; разбитые булыжные мостовые залиты огромными лужами; витрины… забиты фанерой; на путях железнодорожного узла – крупнейшего в Средней России – вереницы потухших паровозов и толпы мешочников. Вши, сыпняк, голод. Жестокий голод времен хозяйственной разрухи и продразверстки» [8]. А затем еще – оккупация действующими армиями: красной, белой и снова красной; а значит – бои, аресты, расстрелы, грабежи и с той, и с другой из воюющих сторон.

В таких вот условиях в 1916-20 гг. археологические памятники ближних окрестностей Курска систематически исследовал – впервые в их историографии – Лев Николаевич Соловьев (1894–1967). Это был не просто квалифицированный, но высокопрофессиональный по тем временам археолог. Он родился в с. Медвенке Обоянского уезда. В 1905-13 гг. занимался в Курской гимназии. Затем поступил на историко-филологический факультет Московского университета, состоял (недолго) слушателем Московского Археологического института. Мировая война унесла жизни двух его братьев, материальные трудности в семье вынудили Л.Н. перевестись в Харьковский университет. Живя в Харькове в семье дяди – В.И. Соловьева, гимназического учителя, Л.Н. подрабатывал обработкой экспонатов Харьковского музея.

Занятия древностями увлекали его с юных лет. Еще в 1912 г., на гимназических каникулах, он помогал П.С. Рыкову копать гочевские курганы (о чем подробнее говорилось в предыдущем, 2-м выпуске моей работы), а с 1914 г. самолично, по открытому листу Императорской Археологической комиссии обследовал «многочисленные следы первобытного населения по береговым дюнам Сейма» [9]. Став в 1917 г. сотрудником Курского статистического бюро, перейдя в 1918 г. на службу лаборантом в бюро энтомологическое (действовало и такое), продолжил археологические экскурсии на родине – вокруг Курска. Их прервала мобилизация в Красную армию, участие в боях на Южном фронте в качестве заведующего клубом при политотделе 13 армии. Но и тогда, и там – в окрестностях нижнего Днепра, Л.Н. умудрялся вести археологические поиски в перерывах между боями.