Домой. Скорее домой.

Я шла и словно на месте стояла. Казалось, я бегу, как ураганный ветер, а плелась не быстрее улитки.

Я бежала, задыхалась, а Новоморской был где-то так далеко. На краю света! Я падала, поднималась и опять бежала. И чувствовала, что нет у меня больше сил бежать. Но и остановиться не могла. Я не смела остановиться и взглянуть Андрею в глаза.

И вдруг я вспомнила слова, которым давно-давно научила меня мама. Я забыла их, волшебные эти слова. Но однажды они помогли мне преодолеть такой же страшный, бесконечный путь: «Ноги мои, ножки, будьте легки». Я твердила: «Ноги мои, ножки, будьте легки, ноги мои, ножки, будьте легки». И плакала. Как тогда.

Тогда тоже не существовало времени. Мы с мамой бежали по пыльной дороге, карабкались через горы, чтобы сократить путь. Много часов бежали, а может, и не так много — не знаю. Я устала. Я была исцарапана кустами, исхлестана травой. Мама смотрела жалкими глазами, умоляла:

— Пожалуйста, доченька, скорее, уже недалеко, мы не успеем, он умрет.

Я знала: там, куда мы бежим, умирает мой дед, ее отец. Мне было все равно, умрет он или нет, — я ни разу его не видела. Он никогда не давал о себе знать и вдруг прислал телеграмму, что едет к нам. Мы ждали его в тот день, но утром пришла другая телеграмма, что он заболел, что его высадили где-то из автобуса. И мы побежали к нему. Почему не поехали? Не знаю. Хотя нет, мы ехали на чем-то. А потом бежали. Но я устала, я не могла бежать. Я заплакала и сказала:

— Пусть умирает. Не могу.

— Это рядом, — твердила мама, — рядом. Он должен тебя увидеть. Пожалуйста. Ты беги, ты повторяй: «Ноги мои, ножки, будьте легки». Это волшебные слова. Они помогут.

Она плакала, она умоляла. И я снова пошла. Шла и твердила: «Ноги мои, ножки, будьте легки». Я кусала губы, но повторяла эти слова. И они помогли мне. Мы дошли. Но мы опоздали — он уже умер.

И сейчас, второй раз в жизни, я твердила эти слова. Но тогда я была маленькая — верила в волшебство. А сейчас не верю уже в сказки. Если бы верила, они бы помогли мне, эти слова. Но я не верила, я только повторяла их. Мне хотелось верить в сказки, но я не верила. А без веры далеко не уйдешь. Я заплакала и села на землю.

Андрей подошел. Тоже сел. Он молчал. Я боялась, что он заговорит. Но он молчал, накручивал на палец травинку — у него длинные пальцы, живые, гибкие — и молчал.

Но молчать бесконечно тоже нельзя, это страшно — молчать. И я сказала:

— Уеду на Братскую ГЭС…

— Патриотично.

— У-у, — передразнила я, — ненавижу.

— Я тоже, — сказал он.

И я испугалась:

— Не шути. Правда?

Странное у него было лицо. Растерянное. Осунувшееся будто. А глаза печальные какие-то. Мне жалко его стало, словно был он маленький, беспомощный, совсем ребенок. Я так отчетливо ощутила эту жалость, что даже горло перехватило.

— Что с тобой?

— Ничего, — ответил он.

— Скажи, ты любил кого-нибудь до меня… так?

Он молчал. Я ждала и думала, что если он ответит «да», я его разлюблю. Сразу. Мне станет противно, и я его разлюблю. Он сказал:

— Да.

— Господи, почему ты никогда не врешь?

Я заплакала, дура. Встала, пошла обратно к сторожке: не все ли равно теперь, куда идти. Он догнал, пошел рядом. И мне не было противно. И я не разлюбила его.

— Ну скажи: ты не любил ее, это случайно было, скажи что-нибудь…

— Это правда случайно было, я ее не любил, правда.

— Тем хуже! Ты просто подлец тогда.

— Нет. Не подлец.

— Похвали себя еще!

Нет, я не разлюбила его. Но все равно что-то произошло: мы уже были другими, и я и он, — я чувствовала это. Но мы не стали хуже, нет. Другими, но не хуже. Жизнь не разложишь по полочкам, я знаю теперь: не разложишь. И никуда от нее не спрячешься. Мне стыдно перед мамой, но все равно она неправа. Все равно неправа.

— Андрей, — сказала я, — мне восемнадцать лет.

— Помню, — ответил он.

Он не смотрел на меня. Он тоже боялся взглянуть на меня, как я на него. Зачем я на него взъелась?

— Ты спал? — спросила я.

— Нет.

— Так всю ночь и караулил меня?

— Да.

Я поцеловала его в щеку.

— Ты хороший.

— Нет, — сказал он.

— Хороший!

Наверху на тропинке показалась тетя Паня. Весело крикнула:

— Эй вы, пропащие! Догоняйте!

И побежала вниз в сторону шоссе. Когда мы ее нагнали, она сказала мне, смеясь:

— Хорошую сказочку я тебе нашептала вчера? А? Сама поверила. Наговорю — слухай!

Нет уж, дорогая, я не глупенькая, не притворяйся.

Нам повезло: на шоссе нас нагнал автобус. А еще через полчаса мы были в Новоморском.

По улице к кладбищу уже тянулась похоронная процессия. Иван Прокопьевич лежал в кузове грузовика. Высоко. Я видела только его бороду. Она шевелилась от ветра. Играл духовой оркестр — колхозная наша самодеятельность. Редкие похороны обходятся у нас без оркестра. Живым бы столько музыки и почестей!