— Интересно! А я-то, дурочка, думала… Ну, поясни, просвети.

— Злость движет жизнь. Не зло: злость. Всех любить — это всепрощение. Равнодушие. Очень удобно быть добрым. Удобнее, чем злым. Многие потому и числятся в добрых, что им на все наплевать.

— Значит, Иван Прокопьевич…

— При чем здесь Иван Прокопьевич? Он, кстати, тоже был не таким уж добреньким. Знал, кого усадить у своего костра, а кого обойти. Нельзя быть подлецом. Но злым — надо. Быть злым — значит что-то ненавидеть. Ложь, двуличие, фашизм… Ни одно открытие в науке не было сделано без этого — без ненависти, без злости… Ненависти к болезням, к узости человеческих знаний… Ну, мало ли к чему…

— Все одно и то же, — сказала я. — Ненависть, злость во имя добра. Добро с кулаками, как говорят.

— Одно и то же, да не совсем…

Он ушел за хворостом.

Костер затухал. Лес снова придвинулся черной стеной. Кошка выскочила из темноты, промчалась мимо меня. И вдруг я почувствовала, что там, во мгле, откуда выскочила кошка, кто-то стоит. Я не видела никого, но чувствовала, что кто-то стоит. Стоит и смотрит на меня. Мне страшно стало.

Андрей принес хворост. Я сказала:

— Там кто-то стоит.

— Нет там никого, — сказал он.

— Есть.

С новой силой вспыхнул огонь, и я отчетливо увидела фигуру человека, стоявшего под деревьями. Я вскрикнула, а Андрей засмеялся:

— Мать, ты что людей пугаешь? Иди сюда.

— Чудаки смешные, неужто правда испугала?

Она вышла из темноты, подошла к костру. Стоит в сапогах, в куртке, смеется. Палка в руке. На голове берет черный. И тоненькая, как девочка. В глазах отсвет огня полощется.

— Что ж вы-то тут делаете, чудаки заморские? Я думала — вы домой.

— Нет, тебя ждем.

— И без вас не пропала бы!

Она ушла в дом, долго возилась там. Потом присела к костру, поставила на землю непочатую бутылку водки:

— Нашла в дедовских закромах. Сокровище! Кто будет?

— Мать! — сказал Андрей.

— Не указывай, заботливый! Говори — будешь? Открой! А кружка где? Пей! Ты сначала. Ну!

Андрей открыл бутылку, выпил немного.

— Теперь ты! — Это она мне сказала.

Я испугалась.

— Нет, что вы!

— Пей. Привыкай. Да пей, дурочка.

Я глотнула, поперхнулась.

— Ну, а теперь я сама.

Она налила полкружки, выпила, морщась, сплюнула. И сказала вдруг:

— А тебя, Варька, не люблю. Не люблю, и все.

Я молчала. Андрей сказал:

— Не выдумывай, мать. Зачем?

— А затем — не люблю. Что ты нашел в ней? Курочка. Хохлатка. Ай нет, курочка яйца несет. А ты тюк-тюк — зернышки клюешь. Не отдам тебе сына. Во, видала? Он алмазный, дорогой цены. Он птица, а ты ему за лапки веревку привяжешь. Отвяжись от него! Не навязывайся. Слышь!

Я молчала. Что я могла сказать? Это было неожиданностью, я и не подозревала, что она так меня не любит. Я навязываюсь ему? Ну, нет уж, дудки.

Андрей засмеялся.

— Не слушай ее, Варя. Сделай одолжение — затяни веревку покрепче.

Она ткнула кулаком его в грудь.

— Дурачок, не мели. Без твоих просьб она всем одолжение делает. Свету белому одолжение: что живет. Тебе: хвостом вертит. Калеку свою в коляске возит: одолжение. Губы подожмет и везет. Все вокруг нее чином ниже.

— Да неправда! — почти крикнула я. И губу прикусила, чтоб не заплакать.

— Правда!

— Ладно, не ворчи, мать, — сказал Андрей, — она еще маленькая.

— Ну ее! Губы не поджимай, Варька, слышь!

Я и не думала поджимать губы. Чего она заорала?

Я встала. В сторожку пошла. Лучше в сторожке этой страшной сидеть, чем слушать, как тебя всякими словами обзывают. Сегодня все кому не лень мои косточки перемывают.

Через открытую дверь в сторожку налетели ночные бабочки. Кружились вокруг лампы, стукались о стекло. Одна — черная, большая — сидела на клеенке в кругу света. Усы длинные, морда свирепая, глазки маленькие, крылья как черный плащ — настоящий разбойник.

— Что тебе тут надо? — Я спросила.

Она смотрела на меня зло и нагло. Вот-вот вытащит из-под полы огромный нож. Вжик — и нет тебя, и имя не успеешь узнать этого страшилища. Тоже ведь как-нибудь называется.

Андрей пришел меня успокаивать. Прогнала. Смотрю, сама тетя Паня идет.

Постояла в двери, оглядела комнату. Долго стояла. К комоду подошла. К кровати. Прикрыла кровать одеялом. Села рядом со мной.

— Был человек — и нету, — сказала. — Все с собой унес… Да ладно, девка, не злись. Мне его жалко, с того я и разошлась. Слышь! На себя я озлилась, не на тебя. Ты под руку попала. Перед ним я виновата. Он совесть мою хлестал. Не словом. Глазами. Глаз его я боялась.