Он велел мне одеться. Когда я это сделала, сорвал со стены портрет Сталина под стеклом, прошелся по нему, хрустя осколками, потом взял меня за шкирку и велел тоже пройтись по портрету. Я была в казенных резиновых сапогах на толстой рубчатой подошве, от нее на физиономии вождя остались черные полосы. «А теперь позовем людей, — сказал он. — Вы, Борис Ефремович, подтвердите, с какой яростью эта стерва бросилась на портрет товарища Сталина и какими словами его при этом оскорбляла. Она же настоящая немецкая овчарка. А фашисты уже почти до Волги дошли». Остальное, думаю, рассказывать не нужно. Тем более, я даже не помню, ни как меня судили, ни кто судил. Точно во сне была. Дали семь лет без права переписки и еще три на поселухе. Вот тебе и весь расклад.

Ната истерично расхохоталась.

Николай Петрович нервно барабанил пальцами по столу. Честно говоря, ему с трудом верилось в то, что рассказала Ната, но не потому, что он считал, будто Ната врет — не вмещалось в голову случившееся с нею.

— Но я не держу на этих людишек зла, — сказала Ната. — Сама не знаю — почему. В этом аду они лишь мелкие прислужники, выполняющие чью-то злую волю, которой не в силах противиться. Без отсидки тебе этого, Николай Петрович, не понять, и не твоя в том вина. А я, между прочим, там не только плохих, но и хороших людей встретила. Очень хороших. И кое-что кумекать стала в этой жизни. Мало пока еще, но книжки почитываю. Помнишь, ты, Николай Петрович, говорил когда-то, что я в комсомол должна вступить? — неожиданно заключила свой рассказ Ната.

Противоречивые чувства обуревали теперь Николая Петровича. И жаль ему было Нату — сломали девчонке жизнь, надругались над ее душой и телом. (Под понятием «душа» Николай Петрович, конечно же, подразумевал человеческий разум, ибо был атеистом по убеждению, а не по принуждению. Так ему, по крайней мере, казалось.) И опять же перед ним сейчас сидела женщина враждебных ему убеждений. Да и вряд ли сумел бы он обратить ее в свою единственно правильную веру. Вспомнилось крылатое сталинское: «Если враг не сдается, его уничтожают». Но он не смог бы уничтожить Нату, уже и без того растоптанную скотской жизнью. Конечно, она сама виновата в том, что с ней случилось — другие женщины прошли войну, сохранив себя, свое достоинство, честь. Нату же вечно тянуло в помойку. Как Агнессу к своему Богу. Что-то порочное виделось ему сейчас в роду Сербичей, чужое, неприемлемое в будущей светлой жизни, ради которой он готов был отдать свою. Не было им там места. Но есть ли у него право уничтожать человека, который не хочет жить так, как задумал весь остальной народ? Пускай даже не весь, а его большая, лучшая, часть? Вопрос казался ему неразрешимым. Более того, он застрял в его сердце кинжалом, и оно стало тяжелым и больно распирало грудь.

— Давай еще выпьем, Николай Петрович, — предложила Ната. — Знаю, не ко двору я в этом доме — мне Устинья рассказывала, какая ты важная шишка, но я, если позволишь, только зиму перекантуюсь, если, конечно, переживу ее. А там куда-нибудь подамся. Отец меня выгнал из дому — пьет он теперь по-страшному, а мачеха на меня и вовсе лютым волком глядит.

— Ты откуда узнала, что я переехал в эти края? — осторожно поинтересовался Николай Петрович. Уж не разыскивала ли его Ната, одним этим пачкая его честное имя?

— Ничего я не узнавала. Денег на билет у меня хватило до Южно-Ленинской (это был райцентр, в котором когда-то работал секретарем райкома Николай Петрович). Я там ночку на дебаркадере переспала, потом пошла вдоль берега вниз по течению. Днем в реке искупалась, одежку простирнула и на кусты сушиться повесила. А сама валяюсь на горячем песке, слушаю, как птицы над головой щебечут. Хорошо… Кажется, задремала. Потом открываю глаза и вижу: стоит надо мной женщина в черном. А я Агнешку часто во сне видела в черном перед тем, как ей умереть. Я вскочила, закрылась руками — стыдно мне стало перед ней за свою наготу. А она присела в траву, налила мне из ведра кружку молока. И я расплакалась как последняя дуреха. Я ей про себя рассказывала, ну и про сестру, а про тебя — ни слова. Так уж получилось. Правда, я только недавно узнала, в чьем доме живу и чей ем хлеб.

— Это дом моей жены, — сказал Николай Петрович. — Так что ты ее хлеб ешь, а не мой.

— Да ладно тебе, — замахала руками Ната. Но вдруг все поняла. — Ну да, работа у тебя важная, анкета должна быть чистой, а я как клякса в ней.

Николай Петрович промолчал. Ему становилось неуютно наедине с Натой. Скорей бы пришла Устинья.

— Я с собой семян разных привезла. Хоть и конец мая уже был, сам видишь, как хорошо цветы цветут. Я там все мечтала, что возле моего дома будет расти много-много цветов…

Ему постелили в мезонине. Ната жила в самой маленькой комнатке под лестницей — раньше в ней были прогнившие насквозь полы, и туда заходили редко, превратив комнату в чулан. Николай Петрович обратил внимание, что здесь настелили новые полы, пахнущие свежим деревом.

— Моя работа, — похвалилась Ната. — Я еще и балкон в мезонине починю, и лестницу. Вот только лес трудно достать…

Перед тем, как подняться к себе, Николай Петрович постучался к Нате.

Она лежала в кровати и читала толстую книжку без обложки. «Достоевский», — увидел Николай Петрович полустершиеся буквы на дореволюционном издании. Он никогда не читал Достоевского, хотя в тридцатые годы еще можно было достать его книги. Преподаватель, который вел в институте курс лекций по истории ВКП(б), называл Достоевского классовым врагом пролетариата.

— Я на минуту, — сказал Николай Петрович. — Я завтра рано уеду — у меня в районе совещание… — Он помялся. — Ты не знаешь, Агнесса не пыталась… разыскать меня?

— Она писала тебе на фронт — ей тетя Тася дала номер твоего почтового ящика. Ты не получал ее писем?

— Нет, — соврал Николай Петрович. Он хорошо помнил Агнессины письма — на каждой странице «благослови тебя Боже» и прочая ерундовина. Почта на передовую, как он знал, вся просматривалась. Как и в места заключения и поселения. Он сказал своему командиру, что к нему по ошибке попадают чужие письма. (К счастью, Агнесса в них ни разу не называла его по имени, а на конверте писала просто: Соломину. У них в полку был еще один Соломин, но он недавно подорвался на мине. Все так и решили — это пишет своему погибшему мужу еще ничего не ведающая жена.)