Маша лежала среди цветов, слушая, как жужжат пчелы, шмели, следя глазами за бабочками и стрекозами. Они садились без опаски на ее обнаженную грудь, ласкали кожу мохнатыми лапками и хоботками. Прямо над ее лицом нависал оранжевый с густыми черными крапинками цветок лилии, и она вся переселилась в его царство, чувствуя себя настоящей Дюймовочкой. Это было удивительное чувство, от него даже слегка кружилась голова. Этот цветок — ее дом, она будет жить его жизнью, вместе с ним впитывать утреннюю росу, поворачиваться к солнцу, дарить пчелам нектар и пыльцу, шептаться с налетающим теплым душистым ветром с холмов…

Маша задремала и не слышала, как подошла Ната. С Натой у них сложились странные отношения — Ната стремилась предвосхищать каждое Машино желание, исполнять любой каприз. Но Машу это тяготило. Наверное, потому, что Ната ни на минуту не оставляла Машу в покое. Маше, напротив, очень хотелось побыть одной.

Сейчас она, ощущая и в то же время стараясь не замечать присутствия Наты, расставила ноги, чтобы зрелый июльский жар земли проник внутрь… Муравей, а может еще какое-то насекомое ползало по ее бедру. И это было ее посвящением в жизнь природы, и оно доставляло ей почти оргазм. Для Маши воспоминания об оргазме были связаны с болью. Но сейчас ей хотелось боли — последнее время в ее жизни ничего не происходило. Так пусть в ней хотя бы боль будет.

Ната смотрела на Машу и думала, что только в такой женщине, как Маша, в существе в высшей степени беззащитном и в то же время сильном своей беззащитностью, кроется смысл этой жизни, если он вообще есть. Потому что каждый вздох, шаг, улыбка, движение руки Маши имеют тайный смысл. Смысл имеет только красота. Наша жизнь, грубая и безобразная, никакого смысла не имеет. Даже Бог, существование которого Ната не отрицала, но и не принимала безоговорочно, смысла не имеет, ибо обычно к нему взывают убогие, несчастные, безобразные, больные… Красота… С появлением Маши в доме у реки в Натину жизнь вошла красота.

Повинуясь ей самой неясному порыву, Ната нарвала ромашек и сплела венок. Потом наклонилась над Машей и нежно, очень нежно и бесстрастно с точки зрения человеческих страстей, поцеловала ее в губы. Так целуют не мужчины — так целуют только женщины, впервые открывающие тайну и восторг поцелуя.

Маша раскрыла глаза и посмотрела на Нату. Подруга, которых у нее никогда не было. Она была согласна на дружбу — больше у нее нет ничего на этом свете. Наверное, дружба и должна так себя проявлять. Вот только этот взгляд.

— Ты смотришь на меня как-то странно, — сказала Маша. — Ты словно… мужчина, которому я нравлюсь.

— Глупости. — Ната вспыхнула. — Мужчинам нравимся не мы, а определенные наши органы. А ты мне нравишься вся. Разве это плохо?

— Не знаю, — честно призналась Маша. — Я слышала, бывает, женщина что-то делает с женщиной Я не знаю, что именно. Вроде бы при этом она испытывает оргазм. Это должно быть очень противно.

— Почему? — удивилась Ната, присаживаясь рядом с Машей на землю и кладя ей на грудь ладонь. — Наоборот, противно с мужчинами — они все хотят только свою похоть удовлетворить, а о нас совсем не думают.

— Неправда! — Маша крепко сжала бедра и прикрыла ладонью лобок. — Как пошло и гадко говорить об этом с женщиной. Я… я никогда ни с кем об этом не говорила.

— Дурочка моя… С кем, как не с женщиной, поговорить об этом? — Ната притронулась пальцами к соску, и грудь Маши напряглась.

— Тебе неприятно, да? — спросила Ната.

— Мне… странно. Неприятно, потому что это делаешь ты, а вообще мне нравится, когда к моему телу прикасается тот, кого я люблю.

— Обычно они прикасаются лишь для того, чтобы сделать нам больно. — Ната сняла с Машиной груди ладонь и сказала: — Пошли, я искупаю тебя в реке. Помою тебе волосы. Разотру полотенцем. Сегодня в реке очень теплая вода…

Они плескались в маленькой купальне, сделанной Натой — четыре колышка с перекладинами, на которые она повесила старые вылинявшие тряпки. Ветер то и дело вздымал их ввысь, обнажая купальню, но вокруг не было ни души, разве что стрижи да чайки — им же до двух купающихся женщин не было никакого дела.

Толя спал в дальней комнате окнами на поросшую сосновой рощей гору. В эту комнату можно было войти только через так называемую кухню, где стояли буфет с посудой и большая печь — ею, разумеется, не пользовались. Окна Толиной комнаты были расположены высоко над землей — чуть ли не в рост взрослого человека — коттедж стоял на массивном фундаменте.

Толя обычно рано уходил к себе — сразу после чая, Устинья с Машей иногда еще сидели на веранде, о чем-то вяло разговаривая. Или же Маша читала книгу, а Устинья вязала длинный свитер — Маша еще весной принесла из школы картинку с этим свитером из польского журнала. Ей очень хотелось быть похожей на девушку с той картинки. Свитер в общем-то был ни при чем.

Обычно Толя читал Библию, но сегодня он, проходя к себе, поднял с пола возле Машиной раскладушки книжку. Он не собирался ее читать, а только заглянуть в нее и положить на место — тетя Капа запрещала ему читать что бы то ни было, кроме Библии и школьных учебников. Правда, живя еще у бабушки, он прочитал «Угрюм-реку», неизвестно каким образом попавшую в деревенский дом. Он мало что понял из книги, хотя читал ее с интересом. Библия была ему понятней — в ней говорилось о том, как должен жить человек. В той книге, которую он прочитал у бабушки, люди жили совсем не так, как учила Библия.