первой сидело двое жандармов; во второй ехали молодой консисторский попик и чиновник в

форменной фуражке. Старшина Савелий трясся на облучке рядом с кучером. Его вызвали в

город нарочно, чтобы консисторским посланцам не было хлопот с разыскиванием сельского

начальства на месте.

– Вот здесь,- неохотно указал рукою Савелий, останавливая повозку в виду знакомого нам

домика.

Вся компания слезла и вошла в дом. Лукьяна не было в избе. У печки хлопотала Параска,

которая, завидев незваных гостей, входивших во двор, опрометью бросилась из избы искать

Лукьяна. Он работал на огороде, любовно обсыпая мягкой землей корни молоденьких

жасминов.

– Что случилось? – спросил он испуганно, увидав бледное лицо Параски.

– Батюшки! Солдаты пришли по тебя. Поп и чиновник с ними. Староста Савелий привел.

Лицо Лукьяна сейчас же приняло спокойное, несколько торжественное выражение.

– За мной, значит! – сказал он серьезно.

Он помолчал с минуту, бросая как бы прощальный взгляд на все эти дорогие его сердцу и

им выхоленные растения.

– Братьям от меня поклонись, – сказал он скороговоркой. – Скажи им, чтоб не унывали и не

огорчались. Бог всегда со мной – чего убоюся? Да присмотри без меня, – прибавил он, – вот за

цветком. Цветки – дар божий. Краше Соломона во славу его одевает он их. Да за скотинкой и

пчелками. Тварь немая – она не скажет. А теперь пойдем.

Он пошел вперед к дому. Параска следовала за ним.

– Коли что спрашивать станут, – шепнул он, оборачиваясь к ней на ходу, – если насчет

веры, – отвечай, как Бог на душу положит. А если насчет братии – ни гугу. Скажи, что ты в эти

дела не вхожа.

Они вошли в дом, где уже хозяйничали гости, осматривая книги и шаря во всех углах.

Обыском руководил отец Паисий, молодой попик, воротило консистории, которому поручено

было присмотреть, чтобы при обыске у штундистского апостола полиция чего-нибудь не

пропустила и чтоб опрос односельчан был произведен в каком следует духе. Он должен был

кстати повидать отца Василия насчет кое-каких просроченных взносов в консисторию.

Паисий был белокурый молодой человек с маленькой лисьей мордочкой, кроткими

голубыми глазками и мягким, вкрадчивым голосом. Архиерей всегда употреблял его для тонких

дипломатических поручений, которые молодой пронырливый попик обделывал с ловкостью

старого иезуита.

– А, вот и ты пожаловал, – сказал Паисий. – Ты сам Лукьян-апостол и есть? – прибавил он с

улыбочкой. – Вот мы тебя навестить приехали насчет веры новой, что ты открыл. Посмотрели

тут кое-что без тебя. Мудер ты, видно. Книг – как у попа. Нет ли где еще?

– Я Лукьян, точно, а апостолом не мне, грешному, прозываться, – отвечал штундист. –

Служу Богу, как повелел он. Книги мои вот тут. Других нет. Осмотрите сами, милости просим,

и Бог вам на помощь, коли вы с добром.

Это было сказано так просто и с таким достоинством, что Паисий несколько опешил и

перестал подшучивать.

Обыск был произведен очень тщательно. Осмотрели клеть, и сарай, и двор. На дворе стояла

опрокинутая вверх дном бочка. Подняли и ее, чтоб убедиться, не спрятано ли там чего-нибудь.

Никаких писем или документов в доме найдено не было. Но в ящике стола оказалась

толстая тетрадка, в которой Лукьян набрасывал свои проповеди. Паисий так и вцепился в нее.

– Вот оно, новое-то евангелие! – не мог удержать он ехидного замечания.

Лукьян добродушно улыбнулся.

– И старое-то дай Бог соблюсти! – сказал он.

Книгам была сделана подробная опись, и те, где оказались пометки, были отобраны и

приобщены к "вещественным доказательствам". Затем Лукьяну приказано было одеться и идти в

волость.

Параска всплакнула и попробовала причитать. Но Лукьян так на нее посмотрел, что она

тотчас перестала.

– Прощай, мужу кланяйся. Он знает, где у меня что, – сказал Лукьян на прощанье.

Лукьяна увезли в маковеевскую сельскую избу, которая была ближе. Здесь был составлен

протокол обыска, и затем Паисий приказал старосте скликать кое-кого из мужиков для опроса.

Старшина и писарь Пахомыч живо обделали дело. Через полчаса сельская изба была набита