— Скажи, сын, — говорит она, — можно ли заставлять людей быть

лучше, чем они есть?'

Я смотрю на нее удивленно — чего это ей вздумалось философствовать?

— Нет, наверное. Заставлять нельзя. Даже в колониях действуют

методом убеждения. Нужно, чтобы люди поняли.

—

А они не понимают,

И мама рассказывает о том, что ее бригада—она работает мастером в

абажурном цехе — сегодня на собрании выкинула номер: отказалась

бороться за звание бригады коммунистического труда.

— Они так и сказали, — говорит мама, — они сказали: «Знаешь что,

Оля? Нам это ни к чему. Работаем мы хорошо. Учиться нам уже поздно. А

в быту мы и без обязательств стараемся».

Нахалки, — сокрушается мама, — упрямые нахалки. И я ничем не

могла их убедить. Что же делать, сын?

Ее держат дневные заботы. Она не может о них забыть. А у меня перед

глазами улица, по которой день отступал. И когда я в третий или четвертый

раз говорю, что не знаю, но заставлять нельзя, ее взгляд становится

насмешливым.

— Вас не тому учат, сын! Целый день ты пропадаешь неизвестно где.

Вся твоя работа умещается в тоненькой папке и среднего размера голове,

которой и сейчас впору купленная два года назад кепка. Ты медленно

умнеешь, сын, хотя и приходишь домой поздно. Единственное, чему ты

научился за последнее время — это забывать ключ и будить меня среди

ночи.

Я смотрю на маму с удовольствием. Мне нравится это кино. И я

начинаю понимать, почему она не убедила

– своих абажурниц.

— Ма, — говорю я, — поэтому ничего и не получилось. Нужно было

застелить стол красным и прочесть вслух все, что написано в последних

газетах.

— Ха! — и она бросает правой рукой через левое плечо воображаемую

щепоть. — Ты не знаешь моих нахалок. Весь день они слушают радио, и

официальностью их не обманешь. «Это не тот номер!» — скажут они. И они

будут правы. Красная скатерть не для того, чтобы стучать по ней кулаком.

Ты медленно умнеешь, сын.

И она снова взмахивает рукой, как толстые говорливые женщины в

итальянских картинках, которые она любит смотреть.

В мастерской было что-то от Италии. Это было скопище толстых,

шумных женщин. Шумных, потому что они сидели рядом. Толстых —

потому что они сидели. И у каждой в руках было солнце. Желтое, красное,

оранжевое, голубое. Десятки сверкающих солнц горели в мастерской,

прижатые к столам пухлыми животами, и обидно было думать, что через

полчаса их оденут в рюши и бахрому, заарканят шнурами и они превратятся

в пошлые абажуры.

— Чего, ты волнуешься, ма? Про оранжевые абажуры уже был фельетон

Нариньяни. Через пару месяцев вас закроют, и тогда будет безразлично,

боролась бригада или нет.

— Дурак, — говорит она. — Сын — и дурак. Бывают же такие

совпадения!

Ночью она долго не может уснуть. Я слышу, как стонут пружины дивана,

и сердитое бормотание. Мать сердится на то, что не может уснуть — ей рано

вставать.

з

Наверное, в ту ночь я увидел запомнившийся сон. Может быть, я увидел

его раньше, может быть — позже. Но скорее всего именно в ту ночь, потому

что сон имел прямое отношение к разговору,

Я увидел Анну Захаровну.

Это было осеннее поле, над которым висела холодная пелена тумана.

Прямо перед глазами качался узловатый стебелек с набухшей на краю

острого листка слезинкой. Я горожанин и не знаю, как называется эта трава.

Давно, в пионерском лагере, мы пропускали эти стебельки сквозь пальцы и

загадывали — петушок или курочка. Теперь эта трава покрывала всю степь.

Оператор повел камерой влево, и стало видно группу людей —

маленький островок в безбрежной степи. Камера придвинулась ближе, и уже

можно было разобрать лица. Странное дело —они были знакомы. Вон худой,

с козлиной бородкой Овчинников. Он автор нескольких учебников и каждую

лекцию начинает словами:

— То, что написано в учебнике, — вздор. Это написал не я, а редактор

Чернявский.