мы все ходили простуженные. Клубик новый, но маленький. Как они тут

прошлой зимой «Карнавальную ночь» смотрели, я ума не приложу.

Наверное, целую неделю крутили. Тюфяки еле разместились в зрительном

зале, осталась только тропинка посредине, а стол на этой тропинке

приходится обходить боком. Занавес задернули, и на сцене поселили девиц,

которые были очень недовольны ненадежностью такой защиты и в тот

вечер прицепили лозунг «Сократим мат до минимума!». Ощутимого успеха

лозунг не имел.

Без пятнадцати два. Время еле тащится. Я отстегиваю часы, прячу их в

карман, чтобы не пялиться каждую минуту, от нечего делать зажигаю

фонарь и веду лучом гш изголовьям. Вроде все. То есть наверняка все,

потому что я еще не дремал ни секунды и без меня никто не выходил.

Постороннему такая должность может показаться смешной и даже

неприличной, но Славка Пырьев, по-моему, это правильно решил — ночью

дежурить по очереди и сопровождать с фонарем каждого. А то еще

заблудится — ночи такие, что хоть глаз коли. Да и директор как-то просил,

чтобы подальше отходил м .

Светит фонарик паршиво, и от того, что тени двигаются, кажется, что

спящие строят мне рожи и пытаются говорить. Но разобрать ничего нельзя.

Комната наполнена храпом, какими-то хрипами, кто-то причмокивает,

бормочет. Это не очень интересно. Интереснее, если что-то можно

разобрать. Но это бывает' не каждую ночь, хотя в этом деле у нас есть свои

артисты. Жиркин, например, орет про колесо. Ему все снится, что он катит

погрузчик по току и. нужно переехать через бурт — тогда хватаешься за

спицу и тянешь на себя так, что пальцы потом еле отдираются. По главный

цирк начинается, если говорит Томка.

Томка знает за собой эту слабость и на ночь туго завязывает платок под

подбородок, как шпионка в каком-то фильме. По платок иногда сползает, и,

если дежурный не рохля, мы лежим с разинутыми ртами. Ушкин, мой сосед,

натягивает одеяло на голову, как только Томка начинает. Утром ома как ни

в чем не бывало наворачивает манную кашу и даже тянется за добавкой.

Все-таки здорово меня разморило! Словно кто-то передвинул у меня

внутри рычаг на отметку «сон», и теперь что-то неслышно включается и

выключается, выполняя программу, и я ничего не могу сделать. Как со

стороны, я чувствую, что подстроился под чей-то мерный храп. Глаза

соскакивают с фитиля лампы и норовят задержаться на темном. Я кладу

голову на руки и, чтобы не уснуть, начинаю вспоминать все с самого начала.

...Мы уезжаем из Москвы с товарной станции в яркий, солнечный день.

Длинная; кишка вагонов не умещается перед платформой и повисает на

станционных путях. Наш вагон в хвосте, дальше только философы. На

платформе стоит горластая толпа. Играет духовой оркестр. Девчонки в

брюках, длинноногие, как цапли, и коротышки-мячики задумчиво пере-

ступают в пыли под музыку. Сияют провожающие с букетами. На лотках

торгуют пирожками, книгами и сапогами.

А у нас тихо. Из темной пасти вагона совсем не по-праздничному прет

карболкой. Мы забрасываем рюкзаки на нары, лепим из чемоданов стол. К

стенке вагона Томка приколачивает лозунг «Засыплем Родину зерном!».

Делает она это неумело, уже пару раз тяпнула по пальцам, но ей очень

нравится стоять на лестнице, на виду у всех, в коротеньких шортах, и какой -

то белобрысый, пришедший ее провожать, не спускает глаз с ее красивых

ног.

Репродуктор просит представителей вагонов срочно явиться в штаб.

Митька Рощупкин, который уже поддал, отрывается от стенки:

— Ребята, пошлите меня! Я им скажу, что здесь нет представителей

вагонов. Не вагоны едут убирать урожай, а мы. Й пусть они это знают —

представители вагонов!

Славка Пырьев, назначенный нам в начальники, спокойно выслушивает

эту тираду.

Когда же ты поймешь, — спрашивает он, — что таким даже в

праздники нельзя пить ничего, кроме горячего молока?