Вон маленький лысый Савицкий. В шумной, как перрон вокзала,

аудитории он читал нам римское частное право. Голос у него был слабый,

его плохо слушали, потому что предмет был очень далекий и не выносился

на экзамены и еще потому что разобраться в римском праве, пропустив хоть

одну лекцию, было трудно. Наверное, Павел Борисович и сам знал, что таких

«потому что» существует миллион, и не боролся с шумом.

Он читал лекцию для пяти энтузиастов, сидевших в первом ряду, а на

остальных не обращал никакого внимания. Он запоминал этих пятерых, и

всем остальным ставил зачет-«автомат», а этих гонял раза по три — от-

водил душу.

Вон Шерстнев, отец 47-й статьи.

Я знаю почти всех. Это корифеи юриспруденции. Под их перьями

рождались формулировки, которые становились потом нормами права. Это

им принадлежат самые точные и тонкие комментарии к законам. Это они

облекли в юридическую плоть волю господствующего класса.

Тридцать пожилых людей, торжественные и молчаливые, стояли, как

стоят на почетной трибуне в день праздника, и вглядывались в рыжие

волны степи,

И вдруг издалека донеслось: «Едет!»

Едет! — прокатилось метрах в двухстах.

— Едет! — раздалось под самым ухом.

Из тумана вышла невзрачная лошадь. На спине у нее лежало несколько

вязок непросохшей бахромы, с которых текла цветная вода. За вязками,

подавшись вперед, сидела Анна Захаровна. Не доехав до встречающих

шагов, пять, она остановила лошадь и сказала очень обыденно:

— Здравствуйте

Потом бросила поводья, села поудобнее.

— Вы извините, что я не предлагаю вам сесть, — сказала она, — но в

красилке опять сделали брак, и я везу бахрому в перекраску.

В толпе понимающе закивали.

— Я буду говорить коротко, — продолжала она — помогите. Найдите

мне статью.

— Какую? — спросили из толпы.

— Чтобы заставить человека стать лучше.

— Заставить? Нельзя, — сказал кто-то в задних рядах.

— Нет! — подтвердил второй голос, третий, четвертый.

— Нельзя? — переспросила Анна Захаровна. — А требовать с меня

можно? Как мне-то быть?

Она дернула поводья, и лошадь тяжело шагнула. И тогда стало видно,

как вдали, за туманом, поднимается над степью громадное оранжевое

солнце с дырой посредине — для лампочки.

Несколько вечеров мы с мамой не разговаривали. Был конец месяца, и

мама уставала больше обычного. У меня тоже была запарка — мне

завернули курсовую. Чтобы не потерять стипендию, я решил подналечь и

однажды, вернувшись поздно, но с ключом, просидел до утра в обществе

книг, Кодекса законов о труде и кастрюль, потому что занимался на кухне.

В шесть часов я услышал, как в комнате заиграло радио. Я представил,

как сейчас мама увидит мою пустую кровать, решит, что я попал под

машину, и, нарочно топая, пошел в комнату. Мама стояла в дверях.

— Ага, — сказала она, — целы и невредимы, Здрасьте.

— Здрасьте! — ответил я очень вежливо.

Она моментально разделалась со страхом, и теперь в ее глазах плясали

обычные черти.

— Ты сделал еще один шаг, сын. Раньше ты и ел, и спал дома. Теперь

тебе показалось, что это слишком щедро. И ты решил приходить только' за

харчами. А рюкзак ты принес? Я выдам тебе на неделю вперед.

Ее голос дробился в тесном коридорчике, и казалось, что сейчас

задребезжат стекла и заплачет за стеной соседская Лялька.

—

Ма, —сказал я, — ты зря шумишь. Вот уже шесть часов мы с

тобой под одной крышей. Но ты не знаешь, потому что спала, — я

занимался.

—

Новый фокус — заниматься решил, — в ее глазах мелькнула

тревога, и я понял, что перестарался — Что-нибудь случилось, Мишка? Ты

допрыгался? У тебя неприятности? Ну, отвечай же ты, чадо!

Нужно было спасать положение.

—

Просто занимаюсь. Лучше скажи, как у тебя?

—

Э-э. Подожди, я умоюсь. И приходи на кухню.

Когда я пришел, она уже повязала фартук и зажгла

плиту.

—

Так как же твои дела, ма?