—

Плохо, — ответила она просто. — Анюта поступила так, как

будто вы с ней сговорились. Она устроила торжественное собрание и

десять раз сказала слово «нужно». Ее бригада согласилась.

—

Почему — плохо? Может быть, на твоих это подействует,

Мама резко повернула кран, и толстая струя разбилась о дно кастрюли.

— Уже подействовало. Мои нахалки сговорились и решили обскакать

бригаду Анюты. И они обскачут, будьте уверены. Они вообще работают

лучше, а тут даже трепаться перестали.

Я знал, что две бригады цеха состязались зло и неуступчиво, торгуясь за

каждую сотую процента. Наверное, если бы не соревнование, в день

зарплаты они выходили бы стенка на стенку —так силен был в них дух

соперничества.

— Что же делать, Мишка? Они осрамят Анюту.

— Нельзя запрещать работать лучше, — сказал я первое, что пришло в

голову, — пусть стараются.

— Ты мне еще про колонии расскажи! — вдруг возмутилась мама. —

Нет, ты мне скажи, что честный труд исправляет даже убийц! А разве у

меня убийцы? У меня сорокалетние бабы, которые зовут друг друга

девочками. Они могут по глупости сделать не то, а я... Хотя что я буду

говорить тебе об этом? Ты знаешь только «да» и «пет» и думаешь, что

между ними лежит пропасть. Иди чисти зубы и не думай, что я с тобой

советовалась.

5

Вот, пожалуй, и все, что я хотел рассказать о маминой бригаде, потому

что конец у истории оказался простым. В конце месяца, когда подвели

итоги, выяснилось, что бригада Анны Захаровны опять отстала. Но нахалки

не стали задирать носы. Они сказали:

— А разве мы хуже?

И тоже решили добиваться звания.

По вечерам я слушаю рассказы о бригаде. Иногда, чтобы подзадорить

маму, говорю, что все это — пустые заботы, потому что фабрику скоро

закроют. Тогда опять начинается кино.

Снег из облака

Моим друзьям по Целине-56 и 58

Второй час ночи. По улице несется все тот же безумный ветер. Он

срывает с искореженной земли первый, позавчерашний снег, подбрасывает

его и уносит по короткому коридору домов в степь. На смену унесен ному

он загоняет новые волны, и там, где улица начинается, он тычется в стены,

и тоненько звенят стекла.

Я уже совсем замерз, а Вовка Поп все так и стоит шагах в пяти от меня,

придерживая наброшенный на плечи ватник. Не знаю, что думает по этому

поводу медицина, но, по-моему, это от холода, от того, что внутри у тебя,

как только выйдешь на улицу, все начинает противно дрожать и

взбалтываться. Это дело одолевает каждые полчаса, если умеешь крепиться

— то реже, но зато потом стоишь вот так и не знаешь, когда это кончится .

Наконец Поп удовлетворенно крякает и топает к крыльцу. Я зажигаю

фонарь, чтобы он не прошел мимо меня. Под нашими сапогами промерзшее

крыльцо бренчит, как балалайка.

С порога в нос ударяет запах портянок, давно не мытых тел и солярки.

Поп все еще прыгает в одном сапоге — второпях он, конечно, надел чужие.

Кончается, тем, что он садится и протягивает мне правую ногу. Я

ухватываюсь за сапог, но от того, что он мокрый, стервенею, и сапог падает

под вешалку с грохотом. Ушкин шипит из своего угла, как тормозящий

самосвал.

Я сажусь за стол, прикуриваю от лампы. Наглый Поп вызывающе

зевает, укладываясь.

— Не буди завтра рано, о моя распрекрасная мать! — декламирует он и,

увидев, что Ушкин поднял голову, прикладывает палец к губам: — Тихо!

Без семнадцати два. Мне сидеть до четырех.

После того как дожди пошли непрерывно и наши постели перестали

просыхать, директор совхоза, к великой обиде местных жительниц —

потому что кино для них временно прекратилось — переселил пас из сарая

в клуб. Директор был прав. Жен этих на работу все равно не выгонишь, а