И Матвей послушно рос идеальным - быстро развивался, рано начал разговаривать, редко капризничал и плакал, был послушным и спокойным. Мать нарадоваться не могла, всем рассказывала, что ее ребенок почти что гений, будущий Великий, прочила ему блистательную карьеру, несмотря на подпортившие наследие гены отца, слабака и неудачника. Корней жил, как получалось, и умер так же -- нелепо и в высшей степени глупо. Иногда Матвею хотелось спросить, в лоб, агрессивно, даже не спросить, а проорать, тряся мать за плечи так, чтобы голова отвалилась - ты какого демона меня рожала от неудачника? Неужели не видела?

– Матвей. Я с тобой разговариваю.
– Теперь в голосе матери зазвучала обида. Матвей вынырнул из своих мыслей, которые, как вши, прыгали в голове, только не снаружи, а внутри, и не было никакой возможности вычленить что-нибудь разумное, когда мать смотрела так, будто он самое большое и невыносимое разочарование в ее жизни.

– Да, мама, - сказал он, стараясь изгнать обреченность из тона.
– Я тебя внимательно слушаю.

– Так отвечай на вопрос!

– Ты не задавала вопроса, - парировал Матвей и вроде бы душой не покривил, но лицо матери вытянулось. Он зачастил: - Прости, наверное, я прослушал. Прости, пожалуйста. Можешь еще раз повторить?

В такие минуты Матвей вновь становился маленьким мальчиком, смысл жизни которого - угодить. Добиться материнской любви, которая хотя и должна быть безусловной, заложенной природой в любой женщине, и щедро изливаться на дитя, но на деле выходила весьма дорогой, на вес золота.

И даже то, чтобы он был идеальным ребенком, не спасало.

– Я хочу знать, почему ты все еще обут? Почему ты не ценишь мой труд настолько, что позволяешь себе пачкать ковры, которые я чищу каждую неделю? Почему плюешь на мои усилия содержать дом в чистоте? Когда я дала тебе повод для столь вопиющего неуважения?

Матвей наклонился, чтобы развязать шнурки на ботинках. Чувствовал он себя преотвратно - виноватым, беспомощным перед материнским справедливым осуждением.

– Я все уберу сам, мама. У меня сегодня выходной. И ужин приготовлю, не волнуйся. Ты только скажи, чего хочешь.

– Хорошо. Но учти - я проверю.

С этими словами мать развернулась и вышла. Матвей некоторое время стоял на месте, глядя в одну точку, затем, словно его вдруг ударило током, встряхнулся, скинул ботинки и швырнул в угол. С ненавистью посмотрел на них, словно они были виноваты во всех его бедах. В том, что он слишком похож на отца. В том, что матери, видимо, не дано пережить это разочарование.

Матвею всегда хотелось сотворить что-нибудь невозможное, великое, что-нибудь, что вырвет, выцарапает, выдерет у его матери восхищенный вздох, но, увы, он подозревал, что подобных вещей не существует в природе. И на небесах, и под землей.

Да и волшебством, как оказалось, он обделён. Середнячок, так уж вышло. Зато ума палата, но от ума этого, помноженного на потрясающую неуверенность в себе, одно горе выходило.

Матвей схватился за голову и опустился на стул. Словно насмехаясь, на его страдания с обложки книги смотрел главный герой, которому было море по колено, небо по плечу, а боги в родственники набивались, и тому подобное. Волшебник смахнул книгу со стола. Полегчало. Тогда он не поленился поднять книгу, открыть окно и вышвырнуть ее на улицу. Он проводил её взглядом до самой земли, радуясь тому, как ветер рвет страницы. Вслед за книгой в окно отправились ботинки, и Матвею стало ещё лучше. Он выдохнул и опять плюхнулся на стул.

Некая, почти незнакомая удовлетворенность собой была подпорчена странным, едва заметным, но раздражающе монотонным гулом в ушах. Матвей сначала помотал головой, затем потряс ею основательно; открыл и закрыл рот. Огляделся, не прячется ли где мать и поковырялся в ушах. Гул не проходил. И вновь вернулось ощущение, что за ним кто-то наблюдает. Никогда бы Матвей не назвал себя параноиком, но сейчас был готов последнюю рубашку прозакладывать, что на него кто-то смотрит. Оценивает, выискивает слабые места.

"Дурак, - сказал он наблюдателю мысленно, - нет у меня слабых мест, потому что я - сплошное слабое место. И смотреть на меня - потеря времени".

Но чувство не проходило, наоборот, усилилось.

"Это всего лишь мое воображение, - внушал себе Матвей, - сейчас пройдет. Надо только не обращать на это внимания".

С тех пор, как Матвею приснился тот кошмар в кошмаре, ничего ужасного более не происходило, и волшебник малодушно решил, что обошлось. Миновала беда, скользнули мимо огорчения. Или кто-то неизвестный нашел другой, более подходящий объект для издевательств и проклятий. И не нужно ничего выяснять, рассказывать посторонним, что с ним произошло. Для очистки совести Матвей, правда, попробовал заклинание применить одно - на выявление наложенного проклятия. Тщательно подготовился, зазубрил наизусть слова, скороговорки бухтел для улучшения качества произношения, но... то ли проклятия не было, то ли у Матвея сил не хватило, но ничего обнаружить не удалось. Неделю он жил спокойно, и вот, пожалуйте...

Матвею вдруг стало совсем худо - появилось ощущение, что он умирает, и все вокруг умирает вместе с ним, и в это есть своя, злокозненная радость. Голова заболела так, что на глазах выступили слезы. Руки затряслись, затошнило.

"Что со мной? Неужели конец?" - подумал Матвей, и не успел то ли огорчиться, то ли возликовать, как темнота обступила со всех сторон... и заговорила. Скрипучим женским голосом, который резал слух.

– Всех благ, смертный.

– Д...ззд... что это? Что со мной?
– интересно, он это вслух произнес?