Вымой руки, ешь быстрее, этого тебе еще не понять, это тебе знать незачем. Ну и паршивец же был этот мальчишка, думал о себе теперь Кранц. Он всеми способами добивался похвалы взрослых. Умный не по годам, он все всегда знал лучше других, и, уж конечно, лучше, чем младший брат, умело использовал брата и оттеснял его на второй план в материнских глазах. Но самое главное: оттеснял его на второй план, чтобы самому быть на первом.

Что бы они делали без него? Они пропали бы, оказались бы в безвыходном положении; этот маленький паршивец хорошо знал, что мать не могла позволить себе такого — предпочесть младшего брата. Даже одинаково относиться к ним она не могла позволить себе. Она не могла себе позволить и еще одного — портить с ним отношения.

— Температура упала, — сказал Кранц матери. — Он проснулся, ты можешь сейчас подняться к нему.

Он видел, что она медлит.

— Ты должна подняться к нему, — тихо сказал он.

Мать никогда особенно не любила своего младшего.

Раньше, может быть, когда еще был жив отец, когда в доме был мужчина. Она никогда не задавалась вопросом, откуда у младшего эта задиристость, подумал Кранц, эта жестокость и хитрость. Постоянные ссоры между братьями она считала обычным делом. У братьев всегда так, думала она. Со временем младший стал и в самом деле таким, каким она всегда его считала: ленивым, задиристым, хвастливым. Тут уж и вправду нельзя было понять, как это он постоянно нападает на брата. Тут и в самом деле получалось, что он начинал первым. И был всегда не прав. И вечно лез в ссору. И нарушал спокойствие в доме.

Ему стало жаль мать, когда она с трудом поднималась наверх.

Взаимная ненависть братьев приобрела новый оттенок, когда Кранц ударился в политику, когда старый Бэк вовлек его в партию, когда он начал много читать. Здесь, «на горе», само собой разумелось, что они ненавидят Цандера и ему подобных. Между ними и теми была пропасть, и борьбу они вели не на жизнь, а на смерть. Для этого им, «на горе», не обязательно было читать Маркса. И когда Кранц с помощью слов, только что вычитанных из книг, пытался сломить мрачное, бессознательное сопротивление брата, это тоже воспринималось Эвальдом как умничанье, как новая форма главенства над ним.

А может, мы и правда пользовались тогда марксизмом, как учитель катехизисом, думал Кранц. Да не будет у тебя других богов пред лицем моим [38] . А что это означало по сути?

Понятно, что его брат защищался. Только теперь уже с насмешкой, с издевкой. За это время он стал выше и сильнее старшего брата.

— Коммунист не пьет, коммунист регулярно моется, коммунист не ходит по бабам, коммунист честен и аккуратен. Эти коммунисты — люди весьма добропорядочные. Такие добропорядочные, что их скоро не отличишь от общей массы. Им, может, стыдно, что они появились на свет, как все остальные люди. Корчат из себя пай-мальчиков, тоже мне умники.

В дом зачастила полиция. Стали поступать извещения то по поводу пьяного дебоша, то по поводу драк. Ни на одной работе он подолгу не задерживался. В тридцать втором, когда Эвальд остался без работы, он уехал из дому и женился. Альвина родила ребенка. Много раз она пыталась уйти от него, укрывалась у них, когда он буйствовал дома. А потом он вступил в штурмовые отряды.

Однажды Кранц, перевязав брата, принес свой бритвенный прибор. Эвальд посмотрел на него враждебно.

— Брось, не надо, — буркнул он.

Но был слишком слаб, чтобы сопротивляться.

— Я сделаю это охотно, — тихо сказал Кранц.

Кранц никогда не дотрагивался до братниного лица, кроме как в драке кулаком.

А он, наверное, посчитает и это обманом, подумал Кранц, брея брата. Все, что я делаю, он будет теперь считать обманом. И все, что я говорю, попыткой обвести его вокруг пальца.

— Поди к нему, Альвина, — предложил Кранц. — И детей возьми. Он ведь лежит один наверху.

Кранц накричал на доктора Вайдена:

— Должно же вам что-то прийти в голову! Нужно что-то предпринять!

В конце концов Кранц отправился к старухе Фетцер. Старуха дала ему горшочки с отварами, мешочек со смесью трав, бутылку с маслянистой жидкостью янтарного цвета. А позже явилась сама, внимательно осмотрела раны, очаг нагноения. Осматривая раны, она даже сощурилась. Однако и от нее нельзя было добиться никаких прогнозов.

Кранц никак не мог примириться с тем, что брат у него штурмовик.

— С кем ты шагаешь в одном строю? — кричал он. — С бакалейщиками. С сопляками вроде Кеппеля. Такой парень, как ты. А знаешь, кто заплатил за твою форму? Цандер. Тебе и сейчас ничего не приходит в голову? Вы шагаете, а он стоит за шторами и потирает руки.

— Работа и хлеб — вот что мне нужно! — кричал в ответ Эвальд. — А что можете предложить мне вы?

Это был отчаявшийся человек, он не знал, как ему поступить.

А что могли предложить ему они? Борьбу, забастовки, голод и снова борьбу.

Когда же состоялось «взятие власти», как называли это нацисты, Эвальд Кранц получил место в дорожностроительной конторе. Вот так-то. Теперь Эвальд Кранц не пил, честно приносил все заработанные деньги домой. Пока в тридцать четвертом году Гитлер не устранил Рёма. Тут Кранц заметил, что его брат попался на удочку коричневых всерьез. Эвальд искренне верил, что в государстве маляра-ефрейтора пролетарий будет пользоваться влиянием.