– Ну, ты тоже худая…

– Они еще худее. – Я вновь смотрю на тетю и морщусь. – Кости, просто торчащие во все стороны кости, правда! И безумно короткие юбки, едва прикрывающие зад.

– Если ты их ненавидишь, зачем согласилась? – Мэри-Линетт хмурит брови, а затем вдруг придвигается ко мне близко-близко и коварно улыбается. – А с кем ты поспорила?

– С другом.

– И друг, наверняка, очень симпатичный.

Я смущенно краснею и выдыхаю:

– Тетя Мэри!

– Что? – Она театрально хлопает ресницами. – Будто бы мне не было семнадцать.

– Такое ощущение, что кое-кто до сих пор не вышел из этого возраста.

– Лучше быть вечным ребенком, чем старой скрягой !

– Мэтт вполне обычный.

– Мэтт, - пробует на вкус Мэри-Линетт и щурится. – Тот самый, с которым ты гуляла вчера ночью «до школы и по площади»? Мэтт Нортон?

– Я гуляла не только с ним. Мы были втроем. – Защищаюсь я. – Еще Хэрри.

– Но поспорила ты с Мэттом.

– Да.

– И именно он высокий, черноволосый и голубоглазый, верно?

– Ох, лучше бы я тебе ничего не рассказывала.
– Закрываю ладонями лицо и взвываю. Черт, сердце колотится, как сумасшедшее! Этот разговор явно выбивает меня из колеи.

– И, кажется, именно он встречается с Д жиллианной Хью – дочерью пастора.

– Откуда ты все знаешь? – Удивляюсь я.

– Городок маленький…

– Собираете слухи? Теперь я хотя бы в курсе , какое у вас тетей Норин хобби.

– И что на кону?

– В смысле?

– На что вы поспорили. – Мэри довольно ухмыляется и кивает. – Рассказывай, у нас с тобой не должно быть секретов, Ари. По части мальчиков – я просто гуру.

– Мне не нужны советы по части мальчиков. – Смущенно протягиваю я. – К тому же, мы с ним толком и не спорили. Просто, так, к делу пришлось, и я решила попробовать.

– Ох, осторожнее, моя милая.

– В каком смысле ?

Мэри-Линетт грустно улыбается и кладет ладонь поверх моих замерзших пальцев.

– Самое светлое сердце становится темным, когда его разбивают.

Не понимаю, откуда столько драмы. Мы же обсуждаем какие-то глупости, а в глазах у тети Мэри целая история. Я недовольно закатываю глаза.

– Мое сердце действительно разобьется. Если мы прямо сейчас не закажем пиццу.

Тетя глухо усмехается, а я перевожу на нее хитрый взгляд. Пусть не думает, что она меня раскусила. Я умею хранить тайны.

Б олее того, я умею убежать людей в том, что тайн никаких нет.

На следующее утро, спустившись на кухню, я обнаруживаю на столе записку: пицца в холодильнике, и, да, я никудышная тетя.

Усмехаюсь и плюхаюсь на стул. Прошла неделя, а такое чувство, что целая вечность. Я уже забыла, как выглядел мой прежний дом, какого цвета были обои на кухне; сколько горшков с анемонами стояло на крыльце… Я не помню запаха маминых духов, названий любимых книг Лоры и рычания двигателя папиной машины. Я забываю. И это страшно.

Неожиданно до меня доходит, что только мысленно я не смирилась с потерей, тогда как уже давным-давно живу дальше. Я боюсь сказать: мне лучше , потому что это будет не просто предложением. Это будет предательством по отношению к тем людям, которых я любила, и которых больше со мной рядом нет. Я предаю их. Предаю память о них. Мама и папа, и Лора: они превращаются в призрачные силуэты. И я боюсь, что однажды, вытянув руку, я наткнусь на пустоту; мне больше не за что будет ухватиться.

Воспоминания стираются. Как и все в этом мире: обида, боль, радость. Живешь ради мгновений, которые в скором времени исчезнут из памяти. Живешь ради призраков. Но не абсурд ли это? Пора опомниться, прекратить гнаться за молниеносными секундами, брать от жизни все не периодически, а постоянно. Правда, потом оказывается, что без горя – нет счастья. Без болезни – исцеления. Без одиночества – любви. И ты возвращаешься к тупику и оказываешься в сетях, сплетенных собственноручно. И тебя все устраивает, потому что ты привык ужасаться поразительной жестокости жизни и ее законов. И тебе хорошо.

Встряхиваю волосами и в очередной раз пытаюсь взять себя в руки. Слишком часто меня вырубает, и я вылетаю из реальности. Пора бы уже научиться контролировать себя и свои мысли. Что ж, оказывается, это совсем не просто, и, оказывается, именно этому мы и должны учиться всю свою жизнь.

Я достаю из холодильника пиццу, наливаю апельсиновый сок. Сегодня пробы в эту чертовую команду поддержки. Надеюсь, обойдется без жертв. Хотя, что я жалуюсь? Сама ведь записалась. И тут уж точно виноват не Мэтт. Он только показал мне обрыв, а вниз я сиганула вполне осознанно.

Сегодня дома поразительно тихо. Слышно лишь тиканье старинных часов.

«Дома» - интересно, когда это место стало мне именно домом? Странно. Быстро же я привыкла к тому, к чему люди привыкают месяцами. Может, дело в том, что здесь жила и моя мама, и ее мать. Десятки поколений Монфор рождались и умирали в этом особняке. И как бы жутко это не звучало, но данный доисторический склеп – мое родное пристанище.

Не хочу больше думать о том, как много смертей прознали эти стены, как много слез увидели зеркала. Просто скидываю тарелку в мойку и быстро плетусь к выходу.