Том 2. Стихотворения и поэмы 1891-1931
вернуться

Волошин Максимилиан Александрович
Шрифт:

14 мая 1894

«Я знал фиалочку. Она…»

А. М. П<етров>ой

Я знал фиалочку. Она В тени дерев могучих В приятном обществе цвела Репейников колючих. И два репейника пред ней Душой благоговели, Старались быть всегда нежней И в глубине скорбели. Но наша фьялочка, увы! Их чувств не понимала, Она не ведала любви И тихо увядала.

17 мая 1895

Феодосия

«Наступает страшный час…»

«Amicus homo, qui non fleret?»

Наступает страшный час Алексеевской эмульсии. У Фиалочки тотчас Начались конвульсии. Закусивши хлебной коркой Тут эмульсию с касторкой, Закричала: «Брат мой Орька! Как мне горько! Как мне горько!» А репейники вдвоем Корчатся в волнении, Поднимается содом И столпотворение. Обозвав репейник чушкой, Размахнулась Фьялка кружкой, В лоб репейнику пустила И затем проговорила: «Жизнь земная мне постыла! Убирайтесь вон, пока Не намяла вам бока!» И пошли колючки прочь И проплакали всю ночь.

17 мая 1895

Феодосия

«Не высок, не толст, не тонок…»

Не высок, не толст, не тонок, Холост, средних лет, Вид приятен, голос звонок, Хорошо одет. У него в руках всё бьется, Он любитель клякс И поэтому зовется «Ах, мой милый Макс».

<1896–1897>

«Как ты внимательна была…»

Как ты внимательна была, Как это вышло мило! Ты с Лерой к Харченке зашла, Бумагу мне купила. Затем пришла домой, и вот Писать письмо мне стала, А у Дурантевских ворот Собака завывала. Звучал недобрым этот вой… (Тьфу, черт!! Простите – клякса. Где ж промокашка?!!)… Пред тобой Носился образ Макса… И вой был вещим, может быть, Огня ведь нет без дыму: Как этот пес, готов я взвыть С тоски моей по Крыму. Густав Антоныч уж больной, Я буду болен тоже, Моя тоска, как этот вой, Изобразится в роже. (Хотел, как видите, сострить, Да вышло очень скверно). Пора в редакцию спешить – Меня уж ждут там, верно… Иду по улице – весна, В шинели зимней жарко, Зато вверху лазурь видна И солнце светит ярко. Уж тает снег, журчит ручей, Каменья обнажая, Где тени нет, там уж видней Под снегом мостовая. Весна! У всех мужчин штаны Подвернуты от грязи…

<Начало марта 1898

Москва>

«Пред экзаменом он до полночи сидел…»

Пред экзаменом он до полночи сидел, Извивалися строки, как змеи. Гимн весенний над ним из окошка звенел, Кто<-то> бледный над ним наклонялся и пел, А вокруг становилось темнее. И в туман расплывались страницы пред ним, Голова на тетрадь опустилась. То, чего он не знал, встало сном золотым, А что знал – то совсем позабылось. И пугливой мечтой в вещий сон погружен, Видит он римо-греческий сон: Птицы грецкие песни поют как на смех, И в полях зацветает гречиха, И в саду распускается грецкий орех, И на грех, позабыв прародительский грех, Грек на солнышке греется тихо. «» распевает в саду соловей, «» откликаются розы, «» слышно в чаще зеленых ветвей, Почему-то вдали заблестел Вей-хай-Вей, А над ним всё Эротовы грёзы. В атмосфере склонений, как древний архонт, Выступают спряженья яснее, И гекзаметром волны идут через Понт, И Платон, Геродот, Демосфен, Ксенофонт, И девятая песнь Одиссеи! Вот Горация слышен каданс золотой, Расцветают в полях герундивы, И суп<и>ны уж дышат теплом и весной, И периодов звучных извивы! «О quo usquem! – звучит (замерла агора), Tandem tu, негодяй Каталина, Abuter' patientia?!»… – «Барин! пора Уж вставать вам!» – кричит Акулина.

<Начало апреля 1898

Москва>

«Уж я юрист второго курса!..»

Уж я юрист второго курса! Корабль учености моей Не изменил прямого курса, Пройдя средь мелей и зыбей Из обязательств, сервитутов, Объектов, норм, обычных прав, И государственных статутов. Теперь, все рифы миновав, И торжествующий победу Стремится гордо он на юг… Я еду! еду!! еду!!! еду!!!! Я еду к Вам, мой старый друг! В четверг я выеду с курьерским, В субботу буду – со своей Улыбкой вечной, тоном дерзким… Готовьте рыбий хвост скорей! Но встреч торжественных не надо: Оркестр прошу не приглашать И не устраивать парада. Цветов не стоит покупать: Я к Вам инкогнито явлюся. Ваш гнев представить я могу При виде гривы… Но клянуся, Что гривы я не обстригу!

13 мая 1898

Москва

«„Bova maxima“ Вас провожала…»

«Bova maxima» Вас провожала И почтила отъезд Ваш слезой, А Зюзюка полсуток рыдала Перед тем, как уехать самой. Сам Пешковский своею особой Захотел Вас придти проводить: Удостоились чести особой – Он не очень-то любит ходить, Когда нужно ему заниматься, Когда физикой он увлечен, Когда начал пред ним выясняться Уже третий Ньютонов закон. Макс хоть с виду веселым казался И стихами Ваш путь устилал, Но и он под конец разрыдался, Когда поезд уехал… (соврал). Даже Яша (не чудо ли, право?) Умудрился стихи написать. И когда! Когда римское право Ему надобно было читать. Словом, каждый по силам старался Облегчить ваш отъезд из Москвы… Поезд свистнул и быстро умчался. Совершилось: уехали Вы. На платформе пустой оставались Только Макс да Пешковский вдвоем, Они грустными оба казались. А Пешковский сказал: «Ну, пойдем». И пошли мы по улицам дальним, На пустую квартиру пришли. И, окинувши взором печальным, Там лишь две только вещи нашли: Лампу с розгой. И лампу ту медную Макс к горячему сердцу прижал, А Пешковский пред розгою бедною Удивился, подумал, но взял.

<Середина декабря 1898

Москва>

«Что вы, песни мои, над душою моей…»

Что вы, песни мои, над душою моей Так пугливо и ласково вьетесь? И, сплетясь с вереницами светлых теней, С тихой музыкой к сердцу несетесь? Стойте, песни мои! Залезайте в тетрадь, Станьте смирно и ждите до сроку: Буду вас по редакциям я рассылать, А редакции станут в ответ высылать Пятьалтынный за каждую строку…